Когда запоют мертвецы. Уна Харт
хуторов. Даже старуха, которая последние десять лет жила на иждивении прихода, любила посидеть на солнышке и посплетничать с Хельгой. Она же первая заметила, что кожа Арни слишком бледная, а сам он мельче, чем были его брат и сестры в том же возрасте. Коровье молоко и сливки сделали его спокойнее, но ненамного – по ночам он иногда все так же заходился криком, не давая всему дому спать.
Единственными, кто портил Дисе настроение, были преподобный Свейнн и его толстозадая жена. Стоило им заявиться в усадьбу вечером, все веселье будто вылетало из нее вместе с дымом. Никто не рассказывал страшных историй, не пел старых песен, не смеялся громко во весь голос. Все вели себя благочестиво: читали молитвы и исполняли гимны, а пастор распространял вокруг себя зловонную скуку. Он никогда не занимал свои толстые пальцы никакой работой, зато ел за троих и поучал матушку, как следует вести хозяйство.
Только его дочь Сольвейг совершенно не походила на родителей – вот уж кто действительно смахивал на подменыша аульвов. Могли бы, думала Диса, выбрать ей человеческую семью получше… О чем заговорить с темноглазой гостьей, девочка по-прежнему не знала, поэтому просто бросала на ту любопытные взгляды и представляла, как однажды покажет Сольвейг свое ручное чудище.
Как-то раз Диса спросила Хельгу, можно ли просто не пускать пастора и его жену в дом. Та нахмурилась и ничего не ответила, даже не нашла в себе силы отчитать дочь. Мысли Хельги явно были где-то далеко. Несмотря на капризы Арни, когда отца не было дома, она словно расцвела.
…За неделю до Рождества «ракушечник» окончательно привык к прикосновениям Дисы и уже не пытался откусить ей руку или утащить в море. Вероятно, он выходил из воды из-за какой-то болезни. За те несколько недель, что девочка его подкармливала, зверь окреп, стал быстрее и ловчее шагать по мелководью. Диса заметила, что ракушки на его теле заблестели, как отполированные, а часть щепок и сухих водорослей отвалились. К девочке он выходил уже по привычке, а не ради насыщения, потому что явно вернулся к охоте. Как-то раз чудище вынырнуло из воды, неся в пасти здоровенную рыбину. Выбравшись на берег, оно с наслаждением заглотило ее, еще бьющуюся, целиком.
В тот день Дисе наконец удалось урвать несколько минут наедине с Гисли. Она застала его на берегу сразу после дневной еды. Зима побаловала их редким солнечным днем с безоблачным небом и спокойным морем. Мужчина конопатил щели в своем суденышке. Перевернутая лодка прятала от ветра разведенный прямо на снегу костер, над которым в котелке булькала смола. Белый с тяжелым запахом дым поднимался плотным облаком и улетал в сторону воды.
Гисли обрадовался появлению девочки, вручил ей палку и велел мешать смолу, чтобы не застыла на холоде. Свежий черный слой блестел на солнце, и Дису так и тянуло дотронуться до липкого днища, оставив на нем след от ладони. Гисли никогда не заговаривал с ней первым, давая ей самой возможность начать. Девочка помешала смолу, а рыбак несколько раз мазнул кистью по тем местам, где оставались щели.
– Гисли,