Собор Парижской Богоматери (сборник). Виктор Гюго
Я повешу тебя для развлечения воров и бродяг, а ты отдашь им кошелек, чтобы им было на что выпить. Если хочешь помолиться перед смертью, у нас есть прекрасная статуя Бога Отца, которую мы украли из церкви Святого Петра на Быках. Даю тебе четыре минуты, чтобы поручить Богу свою душу.
Речь произвела большой эффект.
– Ловко сказано, клянусь душою! – воскликнул царь галилейский, разбив свою кружку об стол. – Клопен Труйльфу читает проповеди не хуже самого святейшего отца Папы!
– Всемилостивейшие императоры и короли! – хладнокровно сказал Гренгуар; к нему совершенно неожиданно вернулось мужество, и он говорил смело. – Вам еще неизвестно, кто я. Я Пьер Гренгуар, поэт, написавший мистерию, которую разыгрывали сегодня утром в большом зале Дворца правосудия.
– А, так вот ты кто! – воскликнул Клопен. – Как же, как же, ведь я тоже был там. Так что же из этого, приятель? Разве потому, что ты надоедал нам утром, тебя нельзя повесить вечером?
«Трудно мне будет выпутаться из беды», – подумал Гренгуар, но все-таки сделал еще одну попытку.
– По-моему, – сказал он, – поэты как раз подходят к вам. Эзоп был бродягой, Гомер – нищим, Меркурий – вором…
– Ты, кажется, вздумал морочить нас своей тарабарщиной, – прервал его Клопен. – Черт возьми! К чему столько церемоний? Неужели ты не можешь дать себя повесить просто?
– Извините, ваше величество, король тунский, – возразил Гренгуар, упорно отстаивая каждый шаг. – Вы увидите сами… Одну минуту… Выслушайте меня… Ведь не осудите же вы меня, не выслушав?..
Между тем шум мало-помалу увеличивался, и слабый голос Гренгуара был едва слышен. Маленький мальчик пилил по котлу еще усерднее, чем прежде, да вдобавок какая-то старуха поставила на таган сковородку с салом, трещавшим на огне так громко, как кричит толпа ребятишек, преследуя маску.
Клопен Труйльфу, посовещавшись с герцогом цыганским и мертвецки пьяным царем галилейским, резко крикнул своим подданным:
– Молчать!
Но так как котел и сковородка не слушались его, то он соскочил с бочки, одним ударом ноги отбросил котел шагов на десять от ребенка, а другой ногой опрокинул сковородку, все сало с которой пролилось в огонь. Затем он важно взобрался на свой трон и уселся, не обращая внимания на прерывистые всхлипывания мальчика и ворчание старухи, ужин которой улетел вместе с густым дымом.
По знаку Труйльфу герцог цыганский, император галилейский, святоши и высшие члены королевства встали полукругом вокруг Гренгуара, которого продолжали держать трое нищих. Окружавшие поэта люди были в лохмотьях и мишурных украшениях, с дрожащими от пьянства ногами, тусклыми глазами и тупыми, безжизненными лицами. Они держали в руках вилы и топоры. Во главе этого чудовищного «круглого стола» восседал на своем троне Труйльфу, как дож в сенате, как Папа на конклаве, как король среди своих пэров. Он господствовал над всеми, был выше всех, и не потому только, что сидел на бочке. В выражении его лица было что-то свирепое, надменное