Пути непроглядные. Анна Мистунина
позавидовать.
Но кроме всего этого Гвейр был или считался, как теперь стало ясно, добрым другом Рольвану и Торису – в особенности последнему, с которым уже больше трех лет был попросту неразлучен, если только военная службы не забрасывала их, как сейчас, в разные места.
В последний раз оба видели его в ночь после казни, и Гвейр тогда был пьян до такой степени, что не мог самостоятельно ходить. Зная, что добрая половина благородных обитателей тидирских казарм переживает предательство и казнь тидиры именно таким образом, Рольван не нашел в том ничего странного. А должен был – во всяком случае теперь-то стало ясно, кто был дрейвским лазутчиком в столице и вместе с тидирой готовил заговор и убийство, переворот и возвращение власти дрейвам.
Все сходилось, даже и то, что в личных вещах сбежавшего Гвейра отыскали точно такие же, как были у тидиры, деревянные изображения древних богов. А еще, если кому мало доказательств – но об этом говорилось не иначе, как шепотом, – на лбу мертвого отца Кронана острием меча или кинжала был начертан треххвостый дрейвский знак.
Сам же Гвейр не стал дожидаться ничьих выводов. Совершив свое черное дело над епископом, он исчез, и больше его никто не видел.
Новости расходились быстро: все это дружинники узнали еще на последнем постоялом дворе, где заночевали, не успевая к городу до вечернего закрытия ворот. Ночь Рольван провел будто в тумане, где лица, предметы и голоса сливались в какую-то совершенно бессмысленное серое мельтешение. Наутро его отряд выступил прежде первых лучей, так что к городским вратам они подъехали точно к открытию. Едва проехав под аркой, Рольван передал Торису командование и ударил коня хлыстом. С трудом разбирая дорогу, провожаемый скрипом спешно сторонившихся повозок и звонкой руганью прохожих, он промчался по улицам к епископскому дому. Спешился, почти свалившись на крыльцо.
Двери были распахнуты настежь. Тело епископа выставили для прощания в храме, в том самом зале, что во дни праздников не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественной службе и выслушать праздничную проповедь отца Кронана. Теперь люди стекались туда, чтобы отдать последнюю честь усопшему. Но и здесь, в его доме, не было покоя от сочувствующих, тайно злорадствующих или просто мающихся от безделья гостей. Безъязыкий и безропотный Гай встречал их на крыльце и провожал в дом, где они могли всласть выражать друг другу и самим себе сожаления об утрате, запивая и заедая тяжкое горе обильным угощением, подносимым четырьмя нанятыми ради такого случая проворными стряпухами.
Впрочем, самые красноречивые излияния этих людей ровным счетом ничего не стоили в сравнении с горестным мычанием, с каким несчастный Гай упал Рольвану на грудь. Обнимая за плечи плачущего слугу, тот и сам не удержался от слез. Как часто бывает в минуты особенно тяжелых утрат, до сих пор он – неосознанно, в глубине сердца – лелеял надежду, что все это ошибка. Что, войдя