Чужой крест. Сага. Елена Поддубская
кричал Полянский корейцам. Даже пацаном он умел держать фасон. Неудачливые потомки самураев улыбались, глаза их тонули под наплывшими щеками:
– Пиливет, пиливет, Володька-сан! Есть навал, есть.
Парнишка махал в ответ, как если бы это он держал рынок и доволен был прибылью:
– Мододца! Хорошего тебе торга, аксакал!
– Сыпасиба, Володька-сан! – юркий кореец не пропускал мимо ни одного из посетителей и распевно кричал: – Люка-люка! Чеснока-чеснока! – Уверенный, что дар воздастся сторицей, он обязательно протягивал пацану не дорожку головку, а то и две ценных корневищ: – Делжи!
Володя благодарил, воздавал почёт Гермесу, богу торговли, желал удачи продавцам на весь день и шёл дальше. В другой день, снова прохаживаясь по рынку, мальчишка также приятельски обменивался новостями с другими перекупщиками и садился рисовать кого-то из них. Грузин с резким, суровым голосом получался добрым: «Точка, точка, запятая, минус, ещё две круглые скобки сверху, и квадратные по углам губ – вот и вышла не рожица, а рожа, и не кривая, а очень даже круглая и упитанная. Пол лица обрезано бородой. Похож?».
– Вай, генацвали! Какой маладэс! А Ласточку мою нарисуешь?
Больше всего на свете Вахит любил вороную кобылу. На неё он ставил на бегах на Ипподроме. Когда Ласточка выигрывала забег на скачках, Ваха обязательно насыпал Володьке в узкие ладошки сухой кишмиш. Бабки-цыганки, оседлые, мохнатые с головы до ног, страшные все, как одна, и в пёстрых латаных многоярусных одеждах, стоило им подмигнуть, совали пацану за рисунок сломанного петушка на палочке, прозрачно-красного, липкого, сахарного. Лук джусай, тонкий, узкий, твёрдый такой, что можно порезать о края руки, давали ему на манты дунгане. Они же могли насыпать стакан муки, потому как бедным русским есть манты без мяса привычно, но без муки их не сделать. У ассирийцев можно было разжиться зелёной редькой, сладкой и сочной, как яблоко. Запах от китайского стеллажа, до дури, шёл от насыпанных горками порошков кари, красного сладкого молотого перца, тмина, семян кориандра. В тазах рядом лежала рисовая лапша, уже готовая, бери ешь. Парнишке она напоминала издалека голову Медузы Горгоны из книжки про древнегреческие мифы. Глянув на рисунок, китайцы восторженно кричали «Драгон! Драгон!», «выкупали» бумажку и прижимали её к груди; у буддистов страшилище считалось священным животным. От исмаилов – так звали азербайджанцев – перепадал нут или пиала национального супа питы, который азеры звали блюдом ленивой хозяйки: караулить кастрюлю на огне нужно было много часов подряд, прежде чем горох разварится в кашу, мясо в супе станет сладким, а сам он превратится в желейную гущу. Узбеки прямо на месте пекли в тандырах лепёшки и угощали ими Володьку только по праздникам. Татары и киргизы торговали вяленой кониной. Кусок её мяса можно сосать неделю, перебивая голод, но бастурму срезали с куска прозрачными пластами, следили