Сцены из минской жизни (сборник). Александр Станюта
узкой лестнице и вверх. Зальчик бедный. Пусто. Становится темно, и ее руки теплые и медленные, ее щека касается моей, перед глазами идет кино, там белое и черное, лица, дома, машины, улицы, там голоса и серый день, а здесь, у нас, длится и длится сладостная мука, мы медленно плывем куда-то солнечным минским днем в этом обшарпанном кино-доме, возле которого скоро запахнет теплым хлебом.
Мы знаем и другие отличные места, кроме кино.
В театре, в самом центре города, есть ложа в бельэтаже, закрытая слева и справа, она центральная, в ней два малюсеньких ряда, по три или по четыре стула. Так мы сидим то в первом ряду, то во втором. В первом лучше видна сцена; на бархатное широкое перило перед собой можно свободно выложить и сласти из буфета, и программки, и маленькие перламутровые бинокли, и номерки из гардероба.
Но стулья тут с открытыми спинками, не глухими, а сзади люди, не обнимешься, как хочется. А во втором коротеньком ряду темень и полная свобода, сцены почти не видно, ну так и не надо.
Однажды мы сидим не в этой ложе, а внизу, в партере. Яркий свет. То ли вот-вот стемнеет и начнут, то ли антракт, не важно, и Саша смотрит, смотрит на мои руки, ведет взгляд выше, до локтей и спрашивает:
– А кто тебе гладил этот пиджак? Ты сам? Старался быть аккуратным? Умница, только больше не заглаживай рукава. Не делай на них стрелки, это не брюки.
Этот позор с заглаживанием рукавов надо как-то замять, забить поглубже и заткнуть. Конечно, выручает папин, мамин цирк.
Мы сидим в самой серединке. Арена перед нами и внизу, красный ковер, все ослепительное в ярком свете прожекторов. Оркестр заходится от буги-вуги, показывает: это же цирк, играем что хотим, и никаких упреков в подражании всему западному, будь оно неладно. А барабанщик просто выходит из себя.
– Икарийские игры! – объявляет громким насморочным голосом важный человек в черном фраке с фалдами, с белоснежным пышным бантом под подбородком. – Аскольд Кара-Мурза и сыновья!
Выбегают смуглые акробаты, они подпрыгивают, делают сальто и кульбиты, они подбрасывают ногами вверх подростков и таким же образом ловят их, они как гуттаперчивые, а вместо ног у них пружины, только этого не видно.
Потом выкатывается клоун с недотепами-помощниками. Он низенький, в черной шляпе с высоким куполом, в кургузом черном пиджачке и брюках с широкими продольными полосами. Все это напоминает, если клоун повернется боком, черный карандашный огрызок, заточенный в последний раз.
– Ка-ран-даш! – кричит у выхода на арену важный распорядитель, шпрехшталмейстер, похожий на швейцара в гостинице или на дворецкого в домах вельмож из трофейных послевоенных фильмов.
– А что такое этот шперх… там мейстер? – спрашивает Саша.
– Шпрехать – это по-немецки «говорить». А шталмейстер, буквально если, начальник конюшни.
Карандаш начинает налаживать с товарищем самогонный аппарат. Но является милиционер. Карандаш прячется за униформистов, готовящих манеж для следующего номера, и кричит помощнику:
– Заговаривай