Расчеловечивание. Камиль Гремио
противогаз и побежал вперёд, мысленно проклиная дурные сейфы, расставленные в проходе в шахматном порядке. Добрался до лестницы. Сверху массово, но надо отметить, без какой бы то ни было истерики спускались ополченцы.
– Наверху есть кто? Помощь нужна? – я говорил очень громко, но через противогаз меня слышали плохо.
– Вверх! Вверх! Срочно! – ответил мне кто-то.
– Там, – я сдвинул резину противогаза с лица, – помощь нужна?
– Там… Там нужно, шобы с противогазом были, тушили!
И я зашагал вверх по лестнице, двигаясь против уже разреженного течения людей. С улицы вовсю светило ехидное солнце, отражая мутные лучи, отфильтрованные запылённым стеклом в кровавых пятнах. Лестница была залита кровью. Алый след тянулся откуда-то сверху, с четвёртого этажа. Стоял шум, гомон, люди громко обсуждали что-то, но я не вникал. Остановился на площадке между этажами и спросил проходивших мимо ребят:
– Наверху есть ещё кто-то? Раненые есть наверху?
– Не знаю!
– Не зна… – голос второго утонул где-то в нескольких метрах подо мной.
Я снова побежал. Поднявшись на четвёртый этаж, закричал:
– Пацаны! Где?
– Да вот они, вот…
– Я не з…
Голоса звучали со всех сторон. Взволнованные, испуганные, спокойные. Я вошёл в пылающее ярко-оранжевым огнём помещение. В прошлом это был актовый зал УВД, а сейчас – самая большая во всём здании спальная комната ополченцев. Навскидку я бы предположил, что здесь могло запросто поместиться больше тридцати человек. Справа в стене зияла огромная дыра, больше похожая на рану, в которую зловеще заползал ветер, раздувающий пламя. Пыль, взвившаяся в воздух и причудливо кружащая под потолком, принимала в себя лучи, прорывающиеся внутрь сквозь изрешечённую крышу. Это создавало эффект разверзшихся небес и лившегося на грешную землю эдемского света. Я подбежал к пробоине в стене и посмотрел вниз: уже ставший для меня привычным пейзаж был грубыми, но основательными мазками перекрашен в бурый цвет.
– Пацаны! – я кричал это огню, – раненые есть тут? Голос подайте! Есть кто живой?
Самозабвенно, на чём свет стоит, крыл пилотов, украинскую армию и всех, кто попадал в моё поле дежурной ненависти. Скорее за то, что мне было совсем не страшно. Война! Где ты, война моя? Почему даже здесь, среди плавленого бетона, паники и ужаса, ты не даёшь мне почувствовать себя? Я метался по пылающему пространству, искал огнетушители, перекидывался рублеными фразами с остальными ребятами, которые пытались победить бушующее инферно. Камера истово билась о мою грудь, выхватывая случайные эпизоды выжившего из ума утра. Я требовал подать давление на пожарный рукав, остервенело дыша через противогаз воздухом, который казался жидким.
– Зачем снимать? – огорошила меня вопросом какая-то девушка, стоявшая возле лестницы, когда я кричал кому-то внизу, чтобы увеличили давление воды.
– Я с этой целью здесь нахожусь, – как-то машинально отмахнулся я.
– Я понимаю, но лица не снимайте, не надо, – она,