Коготь казуара. Ирина Критская
дико оттягивающую руку, прямо на снег, всмотрелась в женщину, стоящую у калитки ее родительского дома, ахнула – Анька! Сто лет прошло, как они распрощались с сестрой, распрощались нехорошо, со скандалом, как раз после похорон матери. Обе засранки – мать к себе брать не захотели, больно характер у нее был крут, а тут еще мужья. Ладно Толик, хоть и гаденыш, да мелковат для большой борьбы, а Анькин был крутой человек, занятой, с хоромами, ему не до сварливой больной старухи, со своими проблемами бы разобраться. Вот он и платил за пансионат, лишь бы отстали, а после смерти матери Анька заявилась к Маргарите домой и резонно спросила – “Дом-то, сестрица дорогая, теперь чей будет? Мой мужик за него три цены выплатил, пока мамку в пансионате держал, неужто ты на него, дом мой, права качать начнешь?” Маргарита тогда только в должность вступила, они с Толиком еще колбасу не каждый день ели, и ей эта развалюха была нужна, как собаке пятая нога. Поэтому она отбила сестре поклон в пояс, сообщила: “Спасибо тебе, благодетельница, что денежек ваших, которые вы в мешках храните, не пожалела на мамку. Бери дом, он мне на что сдался? Подавись”. Анька разинула рот от неожиданности, потом развернулась на своих шпильках, аж дырки в линолеуме прокрутила, скакнула козой к дверям, прокричала: “Свинья ты! Свинья была, свинья и есть. Спасибо бы сказала, что три года сраные трусы не стирала. Знать тебя не хочу”. И шарахнула дверями, так что Толик из своего телевизора выскочил, как пес из будки, кинул матерком вдогонку – так больше они и не виделись. А тут…
– Здравствуй, Ань. Ты что здесь? Живешь что ли?
Анна подошла поближе, всмотрелась в сестру повнимательнее, ухмыльнулась.
– Да тоже, что и ты. Тебя, похоже мужик, как и меня бросил… А то, чтоб ты в деревню поперлась, с городу своего. С работы что? Тоже выгнали? Ну давай, пошли, что уж. Не на улице же стоять.
Дом родительский почти не изменился – только, как будто присел, стал ниже, приземистее. В сенях все так же пахло сыростью, квашеной капустой, старыми галошами и еще чем-то таким, забытым, неуловимым, но очень домашним, родным. Этот запах был тонким, витал, поднимался облачком к почерневшим стеллажам под потолком, путался в высохших пучках мяты и полыни, которые любила развешивать мать, а потом снова опускался вниз, стелился тепло и немного дымно – наверное так пахнет детство. У Маргариты отмякло внутри то, что холодными льдышками лежало последнее время, даже слезы набрякли – уж чего – чего, а плакать она разучилась давно. Она стащила сапоги, сунула ноги в холодные валяные тапки (надо же, сохранились, их лучше всех на селе валял дед), втащила сумку в дом, встала в проеме, не зная, что делать дальше. Анна выскочила из кухни, она была уже в толстом байковом халате и в таких же тапках, напяленных на полосатые шерстяные носки.
– Что встала, как неродная. Заходи. Жрать, небось, хочешь с дороги? Сейчас придумаю что, денег у меня, правда, не особо, но кой-что есть.
Пока Анька сновала от плиты к столу, Маргарита смотрела на сестру, изучая. От той, шикарной, импозантной, идеальной, как дорогая кукла, дамы, в мехах и бриллиантах не осталось и следа. Внешность