Сбор клюквы сикхами в Канаде. Елена Толстая
дура оплакивала свое безнадежное одиночество и крах всех надежд и рисовала гибнущих, изломанных, изуродованных женщин. Потому что хоть они были маленькие, но чувства-то ихние были настоящие.
Микиному тринадцатилетнему счастью это не мешало. Она полюбила красавицу – та была добра. А как она пела!
В саду на ветке песенку пел скворушка,
Машутку звал на лесенку Егорушка:
Ах, Машенька, давай пойдем на лесенку,
Послушаем мы скворушкину песенку!
Ну что ж, право слово:
Чего ж тут дурного?
Он звал ее на лесенку,
И больше ничего!
Это была совсем новая песня, тогда она страшно нравилась:
Дарил он ей серебряно колечико,
А сам тихонько жал ее за плечико…
Она пела глубоким сопрано, разочарованным голосом всезнающей, прожженной женщины из Мопассана, а сама была маленькой растерянной девчонкой.
Но пели и старое – песенки кабаре, которые, наверно, запомнились еще их родителям:
А наутро она вновь улыбалась…
Больше всех любили «Серенькую юбку»:
Брось, капитан,
Не надейся на помощь норд-веста!
Мисс – мисс из знатной семьи,
Мисс – чужая невеста!
Лагерь был на крутой горке, внизу зеленый луг, по нему вилась речка, а вдоль берега – редкие ветлы. Все рисовали эти ветлы, они образовывали ряд натуральных чисел, его трудно вспомнить, но легко узнать – дымные эти луга и извилистая линия ветел, а вверху размазана розовая пыль облаков. Вид после ужина.
С утра все ходили в ближнюю деревушку и рисовали пруд, старые избы и сваленные много лет назад бревна перед избами. Кто-то привез, а строить не стал и чинить не стал, то ли не вернулся с войны, то ли заболел, то ли замели. Так они и лежали горой, сохшие и мокшие двадцать лет подряд, серебряные от старости. Время было для деревни плохое, хрущевское, и ученики не знали, почему все дома старые, почему все разваливается. Бабы их шугали. Мужиков не было.
Надо сказать, что народные люди из деревни были непонятные, но не противные. У них были скулы, надбровные дуги, сильно потрескавшаяся кожа, выцветшие глаза. Они были одеты в кофты поверх платья или черные рытого бархата жакетки, мужские туфли с калошами, на голове платок. Они и говорили-то не очень понятно. Ученики их стеснялись, только самая умная девочка вежливо попросилась порисовать в избе и вернулась с пачкой узорчатых картинок: полосатые домотканые половики да лоскутные одеяла.
Поколение за поколением они рисовали бледный песчаный бугор и над ним пронзительно-желтый закат сквозь прорехи в черном еловом рукаве. Рисовали глинистый обрыв над рекой, сверху поле, на нем стога. Рисовали кучевые облака на кубовом небе, на теплой подкладке, а внизу красноватая гарь, заросшая кипреем. И все как один рисовали раздвоенную лишайную березу на крутом подъеме в лагерь.
Им не