Сияние снегов (сборник). Борис Чичибабин

      Великая любовь душе моей дана.

      Ей радостью такой дано воспламениться,

      что в пламени ее рассыпались страницы,

      истлела волчья шерсть и стала высь видна.

      И я узнал, что жизнь без чуда холодна,

      что правда без добра ловчит и леденится,

      что в мире много правд, но истина одна,

      разумных миллион, а мудрых – единицы,

      что мир, утратив стыд, любовью то зовет,

      когда у божества вздувается живот

      и озорство добра тишает перед прозой.

      Исполненный тоски за братьев и сестер,

      я сердце обнажил и руки распростер

      и озарил простор звездой черноволосой.

      Черноволос и озаренно-розов,

      твой образ вечно будет молодым,

      но старюсь я, несбывшийся философ,

      забытый враль и нищий нелюдим.

      Ты древней расы, я из рода россов

      и, хоть не мы историю творим,

      стыжусь себя перед лицом твоим.

      Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.

      Мне стыд и боль раскраивают рот,

      когда я вспомню все, чем мой народ

      обидел твой. Не менее чем девять

      веков легло меж нами. И мало –

      загладить их – все лучшее мое.

      И как мне быть? И что ты можешь сделать?

      В тебе семитов кровь туманней и напевней

      земли, где мы с тобой ромашкой прорастем.

      Душа твоя шуршит пергаментным листом.

      Я тайные слова читаю на заре в ней.

      Когда жила не здесь, а в Иудее древней,

      ты всюду по пятам ходила за Христом,

      волшбою всех тревог, весельем всех истом,

      всей нежностью укрыв от разъяренных гребней.

      Когда ж он выдан был народному суду

      и в муках умирал у черни на виду,

      а лоб мальчишеский был терньями искусан,

      прощаясь и скорбя, о как забились вдруг

      проклятьем всех утрат, мученьем всех разлук

      ладони-ласточки над ра́спятым Исусом.

      Бессмыслен русский национализм,

      но крепко вяжет кровью человечьей.

      Неужто мало трупов и увечий,

      что этим делом снова занялись?

      Ты слышишь вопль напыщенно-зловещий?

      Пророк-погромщик, осиянно-лыс,

      орет в статьях, как будто бы на вече,

      и тучами сподвижники нашлись.

      «Всех бед, – кричат, – виновники евреи,

      народа нет корыстней и хитрее –

      доколь терпеть Иванову горбу?»

      А нам еще смешно от их ужимок.

      Светла река, и в зарослях кувшинок

      веслом веселым к берегу гребу.

      Палатка за ночь здорово промокла.

      Еще свежо от утренней росы.

      Течет туман с зеленой полосы,

      а я тебе читаю вслух Софокла.

      В селе заречном редко лают псы,

      а кроме них, на свете все замолкло.

      Под щебет птиц чуть движутся часы,

      а я