Пушки заговорили. Утренний взрыв. Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
платье, и он принял ее за прислугу, но это была Дарья Семеновна, мать Нади.
– Да, Невредимова, Петра Афанасьевича… Вам его нужно?
Сыромолотову было так не по себе, что он, пожалуй, был бы обрадован, если бы хозяином этого дома оказался кто-нибудь другой, и он извинился бы и вышел снова на улицу.
Но делать было нечего, и он ответил:
– Хотелось бы увидеть… Петра Афанасьевича…
– Как сказать про вас?
– Художник Сыромолотов.
– А-а!.. Это вы портрет моей Надюши рисовали! – расцвела Дарья Семеновна и так стала вдруг похожа на Надю, что Сыромолотов на отлет снял перед нею шляпу, проговорив теперь уже без неловкости:
– Да, это именно я.
Дарья Семеновна поставила корзину наземь и протянула ему руку, он же галантно поцеловал эту загорелую руку, чем привел Дарью Семеновну в полное смущенье.
– Что вы! Что вы! – забормотала она.
– Позвольте вам помочь, – сказал он и, взяв корзину, первым направился с нею к крыльцу дома; а через минуту сидел уже на этом крыльце, имевшем вид небольшой веранды, в обществе обоих студентов, братьев Нади, которые случайно оказались дома. Они собирались уже уезжать в Москву, однако же не спешили с этим, и Сыромолотов так был рад своей нечаянной удаче, что, только перебросившись с ними несколькими фразами, вспомнил про хозяина дома и спросил:
– А Петр Афанасьевич где же сейчас?
– Дедушка после обеда обыкновенно ложится спать, – ответил один из студентов, длинный и узковатый, Саша; другой же, пониже ростом, Геня, добавил улыбаясь:
– Древен наш дедушка. Вы его ни разу не видали?
– К стыду своему, должен признаться, – много слышал, но видеть не приходилось… Однако надеюсь увидеть, затем и пришел, – тоже улыбаясь, говорил Алексей Фомич.
Он смотрел на обоих братьев Нади так, как умеют смотреть только художники, вышедшие на поиски «натуры». Конечно, оба они сразу показались ему необходимыми для картины, и он следил только за поворотами их голов, чтобы перенести на холст наиболее резкий для каждого поворот.
На них не было ни студенческих тужурок, ни фуражек, только белые рубахи, у одного забранная в брюки, у другого подпоясанная витым пояском с кистями, но и этого он не хотел изменять. На картине было лето, а летом многие из молодежи ходили без фуражек, тем более на юге.
Он замечал, что и братья Нади в свою очередь смотрят на него впитывающими глазами, как умеет смотреть только юность на знаменитость. Но это не смутило его. Он вынул из кармана небольшой альбом, похожий на записную книжку, и сказал отчасти шутливым, отчасти деловым тоном:
– Грешен, очень большой зуд у меня в руках, когда вижу я новых для себя людей… Повернитесь, сделайте милость, так, – обратился он к Гене, – и смотрите, пожалуйста, вот в эту точку, – показал он, поднявшись, несколько выше этажерки с посудой.
– Ну вот… Что же во мне примечательного? – сказал было Геня, повернувшись, однако, именно так, как просил Сыромолотов.
– У меня это быстро,