Лето злых духов Убумэ. Нацухико Кёгоку
продавать книги, вскоре я совершенно перестал об этом беспокоиться.
Однако, хотя мой друг, сидевший теперь передо мной, был весьма щедр в отношении траты свободного времени, у него не находилось и толики понимания, когда речь заходила о моей писанине. Конечно, я мог сколько угодно воображать, будто то, что я пишу, представляет собой литературу, но по большей части это были статьи для научно-популярных приключенческих журналов для мальчиков и анонимные колонки для сомнительных бульварных газетенок, поскольку за подобное лучше всего платили. Так что, когда он называл меня «грошовым писакой», я не мог найти достаточных оснований, чтобы ему возразить.
– Ну что же, Сэкигути-сэнсэй[6], – произнес Кёгокудо, поднося к губам самодельную сигарету-самокрутку, – о чем вы пришли поговорить сегодня?
Мое знакомство с Кёгокудо началось пятнадцать или шестнадцать лет назад, когда мы оба были студентами университета. В те годы он производил впечатление человека со здоровьем настолько слабым, что его по ошибке можно было принять за больного, страдавшего туберкулезом. Днями напролет он только и делал, что сидел с неизменным угрюмо-сосредоточенным выражением лица, читая сложные книги.
Я же в те дни был подвержен частым приступам депрессии. Среди людей я чувствовал себя неуютно, с девушками общаться практически не умел, так что бо́льшую часть своего времени проводил в одиночестве – не считая компании этого необычного чудаковатого человека, который по какой-то необъяснимой причине проникся ко мне симпатией.
Мы оказались настолько разными, насколько вообще могут различаться два человека: я – неразговорчив и замкнут, он – красноречивый оратор с удивительно широким кругом общения. Однако благодаря его влиянию я обнаруживал себя в компаниях людей, которых по своему характеру должен был избегать, или оказывался вынужденно втянутым в дискуссии, в которых мне было совершенно нечего сказать.
Но несмотря на то что в моем подавленном состоянии для меня было бы естественным отвергнуть подобный ход событий, мне никак не удавалось осмыслить то откровенное неудовольствие, с которым мой друг впускал меня в свой мир. Если ему это не нравилось, в его воле было это прекратить, однако этот странный человек продолжал выслушивать мои истории, неизменно пренебрежительно третируя меня как дурака и полного идиота и в конце концов всякий раз впадая в ярость. Я думаю, что, возможно, в те дни Кёгокудо по какой-то причине нравилось выходить из себя.
В результате же я настолько увлекся его рассуждениями и всем происходящим, что и сам не заметил, как излечился от своей депрессии. Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что мой эксцентричный друг был определенно самым действенным из возможных лекарств для человека вроде меня, страдавшего приступами клинического уныния, – человека, чьи чувства и эмоции как будто погрузились в глубокий сон, а интерес к внешнему миру ослабел и зачах.
Наши пространные беседы
«– сэнсэй», буквально «учитель» – в качестве именного суффикса почтительное обращение не только к учителям и преподавателям, но также к врачам, писателям и вообще людям творческих профессий.