Сахарный Кремль. Владимир Сорокин
таперича совсем не подают.
Фролович. Много нищих в Москву поприехало. Вот и не подают.
Ванюша. Фролушка, а почему много нищих стало?
Фролович. Дураки потому что. Все прут в Москву, думают, здесь деньги под ногами валяются.
Софрон. Вань, я ж тебе уже говорил: нищих много, потому как по деревням жечь стали больше. Раньше токмо земских одних жгли, да токмо в Москве. А таперича стали жечь с деревнями вместе, чтобы земский за своих тягловых ответ держал. Понял?
Ванюша. Понял, Софронюшка.
Фролович. А погорельцы – все в Москву и прут! Конечно, подавать перестанут, а как же! На Тверской вон нищих – не протолкнешься! Напасешься разве ж на всех денег?
Ванюша. В Москву погорельцы едут, потому что в Москве людей много. И думают погорельцы так, что у каждого человека милостыню попросить можно. Вот как они думают.
Софрон. Да попросить-то можно. А вот – подаст ли сей человек?
Фролович. У москвичей сердца ледяные. Их слезами не растопишь. А песни наши им даром не нужны.
Софрон. Правда. Песни таперича и не слушают. Год назад слушали, а нынче и не слушают. Верно Цао покойный говорил – уходить надобно из Москвы в Подмоскву. Тут народ посердобольней. Так оно и вышло. В деревне денег не подадут, а хлеба навалят. Ходим по Подмоскве, и слава Богу.
Ванюша. Цао умный был. Помнишь, Соплюша, как он тебе говорил: «Лучше не воровать, а просить»?
Сопля (суетится вокруг закипающего котелка). Да помню, помню… во, закипел. Просить-то завсегда безопасней. Но выпить тоже хочется. А водки подавать не принято.
Софрон. Господи, сдалась тебе эта водка! Дня не было, чтобы про водку эту поганую не говорил.
Фролович. От водки голова гудит и ноги слабнут.
Ванюша. Мой папаша покойный водку любил. Горькая она.
Софрон. Горькая, невкусная. Как ее пьют… не понятно.
Фролович. Человече все в рот тащит.
Сопля. А я люблю водочки выпить. Особенно зимой. От нее теплота по жилкам разливается.
Софрон. Деньги токмо на нее переводить. Гадость и есть гадость. А толку никакого. Ну что, братцы, обрадуемся?
Фролович, Ванюша, Сопля (готовя ложки, двигаются к котелку). Обрадуемся.
Софрон достает тряпицу, разворачивает; в тряпице лежит упаковка с мягкими ампулами; на упаковке живое изображение: на лысой голове человека вдруг начинают расти цветы, человек улыбается, открывает рот и изо рта вылетают два золотых иероглифа синфу.[7]
Фролович. Сколько?
Софрон (со вздохом). Семь.
Сопля. На два обеда не хватит.
Ванюша. Как – семь? Было же десять?
Софрон. Три вчера фараонам отдали в Перхушково, возле харчевни. Не помнишь?
Ванюша. Вчера?
Софрон. Вчера. Когда вы с Фроловичем пели про Кудеяра-атамана.
Фролович. Так он же не видал. Фараоны подошли, Софроня молча им три штуки и сунул. Чтоб не мешали. Они и отвалили.
Ванюша. Да. Стало быть, не видал я. А вы и не сказали.
Фролович. А чего
Счастье