Золотошвейка. Дара Преображенская
не убегут-де – слабы шибко, да и кандалы помешают.
Да не помешали, видать, кандалы. Порешили беглецы двух казачков – тех, кто еще на ногах держались и дозор несли. Камнями придавили. Один сопротивлялся, ружьё наставил, хотел других кликнуть – не сработало. Ружьё Андрей захватил, а чтобы шума не было, велел кинжалом казака заколоть. Призраки убиенных ни разу не потревожили Андрея – клятву он перед Господом дал – что больше никого жизни не лишит, будь то друг или враг. Клятву Андрей свою выполнил, повлияли и проповеди Кускова.
Поначалу в скиты хотел бежать, но раздумал, чувствовал долг перед Фёдором и вину перед матерью.
Дошли до Кургана. Расстались. Трое решили в Персию податься. Андрей и дед Михайло наотрез отказались, в Персии-де басурманы наших в рабов превращают, ихние гаремы сторожить ставят евнухами. Дед Михайло сердцем ненавидел неверных, слыхал при обычаи ихние, про жестокие нравы, божился подальше держаться от всего басурманского (сам по молодости у турков в полону был, еле выжил, если б не нашенские купцы, век бы ему на чужой земле мучиться). На том и расстались.
С дедом Михайло до самого Углича добрались. Шли в отрепьях, до костей промерзли, в соседних деревушках богомольцами назвались: бабы еды и лаптей надавали, да разного тряпья, чтоб совсем не окоченеть. Солнце-то только-только припекать начало.
Заболел дед Михайло, тяжело захворал, Андрей старика выходил, тёплой водой отпаивал, своей едой делился, хоть дед и не раз о конце заикался: «Оставь ты меня, Андрюшенька. Не дойти мне».
«Доживешь дед. Хорошее ещё на своем веку увидишь». Не бросил старика.
Возле Валдая разошлись: одному на восток, другому – на север, к Великому Новгороду. Просил Михайло Андрея к себе погостить.
«Рад бы, да не могу, – был ответ. Не о себе волнуюсь, за братца хлопочу».
Обнялись сердечно. Дед Михайло слезу утёр: «Должник я твой, Ондрей. Без тебя бы не жить мне».
Смутился Андрей Розанов, но ничего не сказал. Еще раз обнялись, как сын с отцом и разошлись восвояси.
Добрел Андрей до Каменки, как поглядел на опустевшую деревню, так и встал соляным столбом. Не узнал он отчего дома, показалось ему, что обветшалая крыша вот-вот рухнет. На крыльце нашёл девицу в стареньком сарафане, лицо такое грустное, слёзы из карих глаз так и льются ручьями.
«Кто ты?», – спросил.
«Анфиса я. Степана Глазкова внучка».
«По што ревешь? Обидел кто?»
«Голод совсем замучил. Вот уж второй месяц как на воде, да на хлебах. Мука ещё к пасхе закончилась, а то, что сейчас едим – остатки одни. Полина Ивановна шибко экономит. Злюка она».
«Полина Ивановна, говоришь? А где она?»
Девица рукой махнула.
«В доме. Всё молится, да молится. Я ей по хозяйству помогаю».
Еле узнала Полина братца. Как узнала, исподлобья взглянула, ничего не ответила. Велела только Анфисе на стол накрыть: картошки в котелке,