Коломбина для Рыжего. Янина Логвин
вместо того, чтобы понять и пойти навстречу. Ты зациклилась на своей обиде и дальше носа ничего не видишь!
– Знаешь что, Серебрянский, я не собираюсь все это слушать. Вали к своей Сомовой! Кстати, а чего это твоя пассия сегодня ни кует, ни мелет? Ее не смущает тот факт, что ты тут расселся?
Удивительно, но Вовка стыдливо краснеет, быстро скользнув взглядом по уткнувшейся в конспект подруге детства. Замкнутой, тихой девушке, но, если отбросить личную неприязнь, то вполне себе симпатичной.
– Наташа… понимает меня. Она хороший человек, но она мне больше друг, чем, э-э, чем…
– Чем кто? – я не жалею его. Подобные высокие отношения далеки от моего приземленного понимания.
– Я не люблю ее. А в качестве своей девушки – едва терплю и ничего не могу с этим поделать. Хотя старался, честно старался, но не могу.
– Зато она нравится твоим родителям.
– Да, – соглашается парень, – нравится. Всегда нравилась. А я, каждый раз, когда… – мой взгляд слишком прямолинеен, и все же он заставляет себя договорить, – когда я с ней, думаю: почему она – не ты. Почему тебя нет рядом? Когда мы расстались, я был уверен, что ты позвонишь. Одумаешься. Мне казалось, что я хорошо тебя знаю, Таня, ведь мы так долго были вместе.
– Зря стараешься, Серебрянский, – я отворачиваюсь и умудряюсь что-то писать под несмолкаемый голос лектора. – Я не приемлю шантаж ни в каком виде, так что ты изначально выбрал провальный вариант моего перевоспитания. Я верила тебе и ждала, до определенного момента. И простила бы тебе родителей, ты знаешь, как болезненно я воспринимаю свои недостатки. Но только до того момента, пока ты не вернулся к Сомовой и не преподнес вашу связь, как выбор.
– Если бы ты только любила, ты бы меня поняла. И простила.
– Черт! Заткнись, а! Что ты разнылся, как девчонка! Я тебе не твоя Наташка, сопли не подберу, и не мечтай! Нечего меня взвешивать с ней на чаше весов, кто лучше и достойнее! Я – это я, и точка!
– Да, ты не она.
– Я хуже, – я отбрасываю ручку, больше не в силах делать вид, что слежу за темой лекции. – Хуже и когда-нибудь ты это окончательно поймешь. Я не прощаю предательства. Никогда, никому. Ни себе, ни даже собственной матери, не говоря уже о тебе, Серебрянский.
– Ты тоже, Крюкова, не была паинькой, – отрезает зло Вовка. – Я не слепой. И как он? – наклоняется к моему лицу, повышая голос. – Лучше меня знает, что тебе нравится и как? Тот, кто был с тобой? Я его знаю?
Это удар ниже пояса. Я достаточно корю себя сама, чтобы терпеть упреки, касающиеся моих поступков, от кого бы то ни было еще. Тем более от бывшего парня.
Я молчу, бледнея от злости, когда рука Серебрянского неожиданно ложится на мою шею, а большой палец касается щеки, поглаживая ее. Спустившись на подбородок, поглаживая след чужого внимания.
– Я подожду. Даже после всего – дам тебе время подумать, Таня. Понять, что мы оба погорячились.
Я вскакиваю стремительно, опрокинув стул. Не зная, что во мне вскричало больше – возмущение или тоска. Не так по Вовке, как по тому, что