Хождение в Кадис. Яков Шехтер
и подал игумену. Тот быстро пробежал ее глазами.
– Виновен в осквернении святынь. Пребывая в гостях у подлого пса Герасима, ошибочно именуемого священником, безучастно лицезрел, как оный вкупе с подлым псом Григорием в пьяном виде бесчестили святые иконы. Еще при том присутствовали сын Герасима Самсонка, поп Ереса и дьяк Гридя. Вот, смотрите, еретики, – игумен поднял бумагу над головой и грозно потряс, – не оскудела земля новгородская честными людьми. Есть еще православные, истинно за веру болеющие, почитающие Христа и святую церковь. Вы таились, как тати в ночи, скрытно злоумышляли недоброе. Думали, темнота укроет, стены заглушат? Ан нет, все про вас известно, о каждой мерзопакости донесено!
«Конечно, донос, – подумал Афанасий. – По-другому как бы они догадались? Кто-то из своих сообщил, из самых близких. Чужого бы поп Герасим в дом не пустил».
– Глаза, которые равнодушно смотрели на бесчестье святынь, – продолжил игумен, – должны потемнеть. Палач, делай свое дело!
Брат Федул попытался привстать, но веревки, державшие ноги и руки, не пустили. Палач подошел к обреченному, быстро развязал путы, перевернул тело, точно хворостинку, на спину и снова приладил веревки. Затем вытащил из жаровни раскаленный докрасна прут, но Федул стал отчаянно биться, вертеть головой. Подьячий подал знак охранникам, те вытащили из-под стола короткую скамейку, положили на грудь жертвы и навалились с двух сторон. Так придавили, что чернец едва мог дышать, жадно хватая воздух широко распахнувшимся ртом. Афанасий увидел черные, гнилые зубы и, несмотря на трагичность мгновения, брезгливо передернул плечами.
Палач левой рукой взял жертву за подбородок, направил поудобнее. Брат Федул замычал и зажмурился изо всех сил. Раскаленный прут вошел в правый глаз сквозь плотно сомкнутые веки, затем пронзил левый. Нечеловеческий вопль, казалось, разорвал сердце. Палач вернул прут в жаровню, охранники вернули скамейку под стол и снова встали по обе стороны двери. Брат Федул бился в судорогах, из обезображенных глазниц текли кровь и сукровица.
– Ну, может, кто-то признаться хочет или сказать что? – спросил игумен Геннадий. – Нет желающих. Стража, развести всех по темницам. Пусть подумают. А завтра начнем вот с этого, – и он указал на попа Наума.
Когда Афанасия выводили, он увидел, как поп Наум сделал знак подьячему.
Опять темнота, опять узилище. Жаркие стоны брата Федула. Для него темнота уже вечная.
– Почему смерть не идет? Сжалься, Отче наш на небесах! Забери меня к себе. Разве я плохо служил Тебе, разве не избегал соблазнов, разве не старался жить честно и чисто? За что же такая мука? За какой грех поразил Ты глаза мои? Сжалься, Отец, забери душу, возьми поскорее!
Горячо, захлебываясь, навзрыд умолял о смерти чернец Федул, просил, словно о величайшем одолжении, но смерть не шла. Шло только время, неумолимое, как раскаленный прут.
Афанасий не мог ни о чем думать. Страшная картина ослепления стояла перед мысленным взором, он гнал ее от себя, но стоны и неумолчный шепот чернеца удерживали картину