Полночь! Нью-Йорк. Марк Миллер
в лязгающий голос метро, казавшийся ему музыкой после осточертевшего шума тюрьмы.
Двадцать семь минут спустя он вышел на станции «Принс-стрит», поднялся на перекресток Бродвея и Восьмой улицы и пошел по скользким тротуарам мимо сугробов. Редкие прохожие ежились от холода, а Лео чувствовал себя неслыханно, чудовищно счастливым и никуда не торопился, наплевав на ледяной, пробиравший до костей ветер. Он узнавал каждую улицу, каждый перекресток, каждое здание и витрину, хотя за три года на месте прежних появилось много новых магазинов.
Это был его квартал с улицами, мощенными камнем, ресторанами, дорогими бутиками и чугунными домами, низкими домами, построенными сто лет назад и превращенными в дорогущие лофты для богемы[10].
Он почувствовал, что замерзает, и ускорил шаг, поднимаясь по Вустер-стрит, обогнул фургон, из которого молодые парни выгружали что-то прямо на снег, и остановился перед шестиэтажным кирпичным домом с велосипедом у крыльца, высокими окнами и зигзагом металлической пожарной лестницы на фасаде.
За три года заключения он плакал дважды – все мужчины льют слезы в тюрьме, – оба раза среди ночи, в темноте, бесшумно, чтобы не разбудить соседа по камере. В эти моменты ему казалось, что тюрьма уподобилась сказочному чудищу, проглотила его и уж точно не отдаст назад.
Снежный заряд шевелил его волосы, небо хмурилось, но он не плакал. Взгляд серых глаз ощупывал каждую деталь фасада, как будто он решил запечатлеть его на холсте в реалистичной манере Чарльза Шилера или Эдварда Хоппера[11].
И все-таки он был растроган. Чертовски, до глубины души взволнован.
Потому что вернулся домой.
Он не заметил слежки, не обратил внимания на мужчину с длинным худым лицом, словно бы состоявшим из одного только профиля. Наблюдатель стоял метрах в двадцати от дома, курил сигарету, зажатую в уголке рта, и время от времени щурился от дыма.
3
Верните его в Нью-Йорк, И все мы поверим в чудеса!
Лофт остался прежним: те же афиши Ганса Гофмана и Сая Твомбли на кирпичных стенах, тот же дубовый пол, те же кожаные клубные кресла, та же кровать, те же ковры, тот же велосипед «Кэннодейл» в углу и разноцветные безделушки, расставленные по всему огромному открытому пространству.
У него увлажнились глаза, когда он, закрыв противопожарную дверь, шагнул в тихую светлую комнату и мысленно сравнил ее со своим временным пристанищем в Райкерс. Лофт был необъятно пуст и немыслимо тих, свет попадал в помещение через три выходящих на восток окна и ничем не напоминал то мертвенно-холодное свечение, что с трудом протискивалось через сдвигаемые решетки.
Он снял куртку и подошел к длинному, на все три окна, подоконнику, занятому книгами, художественными журналами и пожелтевшими за три года каталогами. «Регтайм» Доктороу, «Странники» Ричарда Прайса, «Человек-невидимка» Ральфа Эллисона[13]. Его любимые романы. Все три
10
Нью-йоркский район Сохо с середины XX века был популярен среди творческих людей – в частности, художников, ценивших недорогие студии в переоборудованных промышленных зданиях с большими площадями и огромными окнами. Помимо этого, Сохо известен своей чугунной архитектурой второй половины XIX века, когда строительные каркасы и декор зданий из чугуна считались перспективным решением: они изготовлялись серийно, обеспечивали разнообразие стилей, были дешевы, прочны, долговечны и, предположительно, огнеупорны.
11
12
13