Змеиное гнездо. Яна Лехчина
шёл полупрозрачный пар, в другой – плошку с томлёными овощами.
– Ах ты, прохвост! – сказала она звонко. – Наскучил гостье со своей болтовнёй.
Шаг у хозяйки был мерный, гулкий. И ужин она поставила на стол с ощутимым стуком.
– Кушай, славная госпожа!
Шум разбудил косматого пьяницу. Мужчина был красноносый, с нечёсаной седой бородой; он сонно зашевелился в углу. Стоило Совьон поблагодарить хозяйку, как пьяница дёрнулся, будто его ожёг звук её голоса.
– Эй, дружище! – присвистнул Бармо, поднимаясь. – Сегодня ты что-то рано проснулся.
Совьон обернулась: старик встал на нетвёрдые ноги и, покачиваясь, сделал несколько шагов. Он распахнул глаза, светло-серые, в венчике лопнувших сосудов.
– Ты чего, дружище?
Пьяница разинул рот, нетрезво выпучившись на Совьон.
– Ве-едьма, – сипло вытянул он, показывая узловатым пальцем. – Ведьма!
– Замолчи, Анги! – грозно выкрикнула хозяйка, поправляя передник. – Надрался, так веди себя пристойно. А то велю Бармо дать тебе по зубам!
Но Анги уже растерял весь свой пыл и, захрапев, стёк на пол. Бармо, оттолкнувшись от стола, подхватил его под мышки и усадил на бочку у стены.
– Ай-яй, как дурно вышло, – запричитала хозяйка. – Ты только не обижайся, славная госпожа. Анги – знатный пьяница. Он как увидит женщину, хоть чем-то отличающуюся от других в Варовом Вале, так сразу ведьмой кличет. Вот у Дагрима, одного из наших дозорных, есть рабынечка – жёлтая, словно масло, худенькая, с глазами как щёлочки. Так Анги, впервые её встретив, заголосил, будто умалишённый. Кричал, что повесить её надо, бедную рабынечку…
Лицо Совьон не дрогнуло.
– Пускай.
– Верно, – разулыбалась хозяйка. – Кушай, славная госпожа. Хорошо, что ты не обиделась. А то надо ж, в моём доме – и кликать ведьмой честную гостью!..
Видать, серебро Совьон пришлось ей по вкусу.
Яхонты в косах I
Кригга опустилась на колени перед самодельным алтарём. От медной курильницы поднимался прозрачный, до невозможного терпкий пар, скользящий в приглушённом жёлтом свете. Кригга потянула бусы, тугую гранатовую нить, – ей стало нечем дышать. Чертог был маленький, занавешенный тяжёлыми тканями; казалось, Криггу душил даже собственный платок – турмалиново‐розовый и лёгкий, как сотканный воздух. Кригга оглядела самодельный алтарь, сощурилась в полумраке. Глубоко и часто дыша, она смотрела на вытесанный из минерала столик и деревянный лик Ражвецы, горской богини-матери, который отыскала в одном из бессчётных сундуков Сармата-змея. Кригга украсила алтарь каменными цветами и фруктами, потому что у неё не было живых, зажгла лампадку – и замерла.
– Мати, – сказала она тихо, – мати Ражвеца, выслушай меня.
Кригга думала, что за время, проведённое в Матерь-горе, повзрослела по меньшей мере на десяток лет. Ей больше не хотелось бояться и плакать и не хотелось выпрашивать себе лучшую долю у кленового лица, пропитанного для сохранности