Гретель и тьма. Элайза Грэнвилл
того, кто все это начал. Если б не он…
– Ты не слышала, что ли, о чем все шептались? Он уже умер. – Опять он дергает плечом. – Как ни крути, мой отец говорил: если не тот, так другой какой-нибудь, точь-в-точь такой же.
– Тогда, может, здесь бы и оказался кто-нибудь другой, а не мы.
Он улыбается и стискивает мне руку.
– И мы бы никогда не встретились.
– Да встретились бы, – отвечаю яростно. – Как-нибудь, где-нибудь – как в старых сказках. И все равно жалко, что не я его убила.
– Слишком большой, – говорит он. – И слишком сильный.
Тру глаза костяшками пальцев.
– Раз так, жалко, что я не побольше. Наступила бы на него и раздавила как муху. Или вот бы он был маленький. Тогда б я сбила его с ног и оторвала голову. Или заколола бы ножом в сердце. – Молчим. Я размышляю, какими еще способами можно убить кого-нибудь ростом с Мальчика-с-пальчика. – Пора.
– Дай мне поспать.
– Пошли. Потом поспишь.
– Ладно. Но сначала расскажи мне сказку – твою самую длинную, про мальчика и девочку, которые людоеда убили.
Я задумываюсь. Ни одна моя старая история вроде бы не настолько страшная, пока до меня не доходит: ведь наверняка сложатся обстоятельства, в которых людоеда и впрямь можно убить. Спасибо Ханне, я знаю где. И даже когда. Ни с того ни с сего я воодушевляюсь.
– Давным-давно, – начинаю я, но тут же понимаю, что так не годится. Не такая это сказка. Он все еще держит меня за руку. Я резко дергаю его. – Вставай. Дальше буду рассказывать тебе истории только на ходу. Остановишься – я больше ни слова не скажу.
Один
Городок Гмунден, у покойного озера, окруженный высокими горами, был мирным летним курортом, пока однажды утром Матильда не узнала, что здесь в 1626 году некий генерал Паппенхайм1 жестоко подавил крестьянский бунт. Это имя разворошило осиное гнездо обиды. Паппенхайм – фамилия этой непонятной Берты2, юной пациентки, с которой возился Йозеф. Той, о ком он непрестанно говорил, волновался за нее – за столом, перед сном, утром, днем и вечером, а у самого жена на сносях. Отчего же? Вообще-то она отлично понимала отчего, вот спасибо-то, доктор Йозеф Бройер3. И не одна она так думала. Спросите Зигмунда. Он подтвердит.
Матильда все никак не могла успокоиться. Уже почти двадцать лет прошло – никакой разницы. Возражения Йозефа тоже ничего не меняли. И они ссорились и ссорились, и все больше было в этих ссорах обвинений, что все сильнее набрякали злобой, пока он больше не смог их выносить и не вернулся один в Вену. Если не считать старой няни-экономки да, разумеется, юноши, дом пустовал.
Теперь хотя бы тихо. Точнее, за все эти годы Йозеф привык к глухим звукам за окнами. Ум его уже не замечал ни далекого рокота трамваев, ни скрежета и грохота конок, ни уличных криков, ни визгливого клекота проходящих мимо служанок. Даже запоздалых бражников и их какофонические распевы мелодий недавно усопшего Штрауса4 он оставлял без внимания.
Обычно тишину его кабинета, заполнявшую промежутки между пациентами, нарушал лишь баюкающий ход старинных часов,