Государственный палач. Сергей Сибирцев
не следует портить творческую биографию физиологическими подробностями. А также поменьше проходных соболезнующих фраз и физиономий – этими двусмысленными интеллигентскими вещами обязывать себя не стоит.
Искренне неподчеркнутое равнодушие или на худой случай сардоническая усмешка – все-таки более достойное обрамление человеческих лиц.
Именно благороднее быть искренней сволочью, чем неталантливо притворяться слащавым и паточным человеколюбцем, которому принципиально невыносимы зрелища казни, – той самой, что привожу в исполнение я, облаченный государственными полномочиями.
Утренний мой сон, в котором я, в импортном палаческом платье, прохаживаясь, пружиню на пятках по великолепному шелковому подиуму с устрашающей плахой-колодой, с прикованной на ней белокурой бестией…
Черная безлунная мгла, и лишь беспощадные лучи прожекторов разноцветными праздничными столбами выхватывают из черноты стотысячного стадиона место государственной мести – идет прямая трансляция во все столицы мира.
У телевизионных обывателей в зрительском святом восторге шевелятся прически на головах, каждая из которых Божьим Провидением всегда может оказаться прикованной ошейником к этой колоде, пропитанной пузырящейся сочной кровью моей единственной любимой жены…
В той запредельной жизни, для простоты понимания обозначаемой сновидением, я имел твердую большую зарплату в твердой валюте, а также расписывался в отдельной премиальной ведомости за каждого казненного.
В той славной жизни я собственной рукой отнимал цветущую жизнь у чертовски пригожей блондинки, моей законной возлюбленной…
В этой жизни, которую называю живой действительностью, я не занимаю почетной государственной должности – я занимаюсь сочинительством детских историй, в которых живут какие-то фиолетовые, смачные, как желе, существа; они имеют обыкновение пожирать непослушных вредоносных родителей, незанимающихся честной спекуляцией, которая с разрешения новоявленных властей называется коммерцией. Эти непослушные взрослые собираются в стайки, где они тайно шушукаются, стайки группируются, стекаются в одно место, превращаясь в большую многотысячную толпу-стаю.
Эту нехорошую стаю, которая называет себя патриотами (автор, то есть я, окрестил этих нехороших взрослых – русская толпа), начинают разгонять при помощи славненьких бойцов, ничем не вооруженных, – дубинки, щиты, спецпули, водо- и пенометы, газометы, огнеметы, танкометы – эти средства оказываются малоэффективны, и тогда я своей авторской волей выпускаю на эти неуправляемые родительские стаи фиолетовых желеобразных суперменов, и те с детским прожорливым аппетитом уминают за обе щеки разошедшихся патриотов. А накушавшись, бегут играть с ихними Петьками и Светками, которые сидят дома со старенькими бабушками, играют дедушкиными и бабушкиными значками, обзывая их сталинскими бубенчиками-побрякушками, и жалостливо канючат красивую