Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца. Анастасия Евстюхина

      Тая обернулась, услышав скрип ступеньки крыльца.

      – Привет, девчонки!

      Захар.

      Захар!!!

      В животе у Таи подхватило, как при езде по крутым холмам, когда тело отрывается от сидения велосипеда.

      Ей нестерпимо хотелось остаться, но она не могла.

      Нет ничего важнее, чем сделать ЭТО.

      Или есть?

      Захар поднялся на крыльцо, по своему обыкновению вальяжно прислонился к столбу, держащему навес. Стильно выбритые виски, длинная челка. Папироса за ухом.

      Тая делала вид, что не замечает парня, – старательно протирала клеенку на столе. Клетчатую. Красно-белую.

      В желудке противно плюхала горячая тяжесть съеденного.

      Надо сделать ЭТО!

      Срочно сделать ЭТО!

      – Ребят, я скоро вернусь.

      Тая спрыгнула с крыльца. Чтобы спуститься по лестнице, нужно было пройти мимо Захара. Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.

      Убедившись, что никто за ней не наблюдает, Тая побежала по главной аллее садоводства к выходу. В овраге, на каменистом берегу ручья, широким веером впадающего в залив, у нее имелось тайное место. Оно было надежно укрыто со всех сторон, и тут девушка могла не опасаться того, что ее застанут врасплох, спокойно посидеть, глядя на пенистые шлейфы камней, лежащих в воде, отдышаться после, умыться и запить горьковатый привкус желудочного сока.

      До чего же мерзкое ощущение!

      Когда желудок полон до отказа, учащается пульс, на лбу выступает пот.

      Кажется, что есть не захочется уже никогда.

      И приходит чувство вины.

      За то, что не остановилась вовремя.

      За то, что съела СЛИШКОМ много.

      За то, что ела вообще.

      Чувство вины и… СТРАХ.

      Ты ощущаешь, как еда спускается вниз, стекает под кожей. Обволакивает твои бедра. Делает объемнее.

      Ты трогаешь их – проверяешь. Один раз. Другой.

      Это не от ума.

      Ты можешь брать интегралы по частям.

      Но перед этим страхом логика пасует.

      Ты. Трогаешь. Бедра.

      И действительно начинает казаться: они стали больше. Как только ты поела. Сразу. Пальцы погружаются в мякоть бедра. Оно раньше было тверже. Определенно было. Тверже. А теперь оно стало податливым. Будто подтаяло. Потому что под кожей теперь чавкает жижа жирной еды. И тогда приходит она. Па-ни-ка. А потом… некоторое время спустя. Желание освободиться.

      Остановить еду. Съесть ее обратно.

      Тая встала ногами на два плоских камня. Поблескивая, змеился между ними ручей. Самое неприятное – начать. Дальше – проще.

      Чтобы выдержать три перемены по двенадцать блюд на пирах, длившихся целыми днями, отведать соловьиные язычки, беременных зайчих, мышат, запеченных в меду, – лишь песку, затопившему колоннады роскошных триклиниев, ведомо, что еще, – римские патриции прибегали к очищению желудка всякий раз, когда он наполнялся до отказа: засовывая в рот перья павлинов, они вызывали у себя рвоту.

      Не она первая.

      Склонившись над водой, Тая вставила в рот два пальца. Надавила на корень языка. Раз, другой, третий.

      Если