Игра в 21. Константин Белый

      В заброшенной усадьбе – тишина.

      Я здесь одна.

      Брожу в тени густой аллеи,

      грущу, себя жалею.

      А за листвой белеет

      господский корпус в парка глубине.

      И мне

      так жаль, что не

      могу почувствовать я радость дней

      далёкой юности моей.

      Я помню, перед домом, у дверей

      лежал огромный пёс –

      лохматый, добрый, ласковый. Он нёс

      легко меня, как будто пони.

      А на балконе –

      там, над крыльцом

      сидел с газетою отец. И часто я с отцом

      здесь у крыльца в серсо́ играла,

      и мама нас не одобряла,

      хотя и не ругала.

      А с мамой мы гуляли в парке –

      шли от крыльца до дальней арки,

      степенно, не спеша. И даже в самый жаркий

      из дней всегда в закрытом платье

      должна была гулять я

      с ней вместе под зонтом,

      мечтая как потом

      я побегу за дом,

      и дальше вниз, к реке:

      там где-то вдалеке

      меня друзья по играм ждали. Налегке,

      со псом вперегонки

      бежала я туда. Мы у реки

      играли в догонялки, и венки

      плели, и хоровод водили, пели…

      Так дни летели!

      А после няни звали к чаю.

      О, как по вам скучаю,

      те дни! Я больше не встречаю

      такой же радости простой,

      как в детстве. И пустой

      стоит мой дом, обвитый зеленью густой.

      И от того мне грустно очень…

      Вот так, грустя, брожу до ночи,

      предпочитая развлеченьям прочим

      одну

      уединенья тишину.

      И потому так хорошо,

      что звука нет моих шагов, и что ещё

      нет шороха от платья,

      что в голос не могу рыдать я,

      и что нет слов ненужных, окриков вослед.

      И что я умерла. И что меня уж нет

      почти что двести лет.