Земля обетованная. Андре Моруа
Клер!.. Огонь, милый мой огонек!..»
Но отсветы пламени на стенах быстро бледнели, а треск горящих поленьев звучал так слабо, что Клер приходилось напрягать слух, чтобы уловить его. И вот настала полная тишина. Ни один огонек уже не пробивался сквозь давящий ночной мрак. Борясь с безмолвием, Клер рассказывала себе какую-нибудь историю. Например, она – дочь короля, заключенная в этой башне, где страдает от холода и голода. По полу шныряют крысы, ползают змеи. Но в один прекрасный день она слышит на каменной лестнице чью-то легкую поступь, непохожую на шаги стражников. Это принц. Перед ним, как по волшебству, отворяются двери с массивными запорами. В тот самый миг, когда принц входил, огонь в камине ярко вспыхивал, озаряя темницу, и Клер, согретая этим воображаемым благодатным теплом, засыпала.
II
По воскресеньям Клер будили колокола, чей радостный медный гомон поднимался из долины, где была деревня. Открывая глаза, она видела перед собой, у постели, стул с разложенным на нем бархатным платьем, которое приготовила ей Леонтина. А под окнами, на гравии парадной аллеи, слышался топот лошадей, их запрягал в коляску старик Ларноди, по будням садовник, по воскресеньям кучер. Когда дочери исполнилось шесть лет, графиня Форжо решила брать ее с собой к обедне с певчими.
– По-моему, еще слишком рано! – заявил полковник. – Она соскучится и начнет шалить.
Полковник ошибался, как, впрочем, ошибался почти всегда, стараясь предугадать поступки живых существ. Клер очень понравились церковные ритуалы. Ее честолюбие тешили постоянные места их семьи в первом ряду, скамеечка с красной бархатной обивкой для коленопреклонений, медная дощечка со словами: «ПОЛКОВНИК ГРАФ ФОРЖО». Посмотрев налево, она могла увидеть витраж с изображением Благовещения; другой витраж, справа, представлял сцену бегства в Египет. Как только Клер научилась читать, она узнала, что оба витража пожертвованы семейством Форжо. А ниже, на оконном витраже, был изображен святой Симеон-мученик в виде отрока с длинными волосами: девочке рассказали, что для него когда-то позировал ее родной отец.
«А как же я? – думала она. – Будет ли когда-нибудь и у меня свой витраж? Так чтобы деревенские ребятишки говорили: „Видите эту святую? Это наша мадемуазель Клер!“»
Наступило 15 августа, и господин кюре, друг ее родителей, впервые поручил Клер собирать пожертвования; когда она на глазах у всей паствы, одна посреди клироса, преклонила колени перед алтарем, ей почудилось, что она сейчас упадет в обморок от счастья. Желание выделиться из общего ряда было для нее насущной потребностью. Это стремление блеснуть, таившееся в глубине ее души, зашло так далеко, что девочка не могла слушать рассказы о жертвоприношении – например, историю сына Авраамова или дочери Иевфая, – не вообразив при этом, со смесью ужаса и счастья, жертвой саму себя. Выступать центральной фигурой такого действа и страдать – вот что казалось ей и страшным, и восхитительным.
Но церковь подарила Клер не одни только утехи ее гордыни. Ей чудились божественные тайны в запахе ладана. Ее зачаровывали переливы голосов маленьких певчих. Ах, ну почему бы не принимать в церковный хор девочек?!