Белая горячка. Delirium Tremens. Михаил Липскеров
под маской молодых антифашистов. У них якобы был антифашистский театр миниатюр, а Мэн-старший был ихним художественным руководителем. Как студент-заочник режиссерского факультета ГИТИСа. Приезжаем мы, значит, к нему в восьмую квартиру в два ночи, а его жена, мать этого, – и он указал на Мэна, – жиденка, красивая, между прочим, жидовка, сказала, что он, будущий отец этого жиденка, в ресторане «Динамо». Наш старший жутко разозлился, что, мол, жиды пропивают полученные от фашистов деньги, и приказал гнать к «Динамо». Ну мы и погнали. Приезжаем, а швейцар нас не пускает: мол, пьянка закрытая. Старший его рукояткой нагана ошарашил, и мы ввалились в ресторан. Гардеробщик попытался было шуметь, но тут уж я его успокоил. И с наганами в руках рванули в зал. А через секунду уже мы лежали на полу. И последнее, что я увидел, так это наркома Ежова и монгольского маршала Чойбалсана, хлопающих в ладоши Мэну-старшему, стоящему на сцене.
Старшего нашего потом расстреляли, а меня сослали сюда. И я тут груши околачиваю уже пятнадцать лет. За непонимание сути классовой борьбы. И всю войну здесь просидел. Меня забыли, и слава богу. Большинство наших либо расстреляли при Берии, а те, кого не расстреляли, те в войну погибли. А я – здесь.
– Мать твою?! – восхитился первый из Очень серьезных.
– Так что этот жиденок уже проверенный. Пусть себе катает. – И он попил из крана, ввинченного в бочку вина.
А Мэн с друзьями стали катать бочки. Через часа полтора наступило время расплаты. На стол в кабинете Главного винодела была водружена банная шайка с винищем, в котором плавала хохломская сулея литра на полтора. Каждый из пацанов выпил по сулее очень сладкого вина. Один тут же упал, заснув. Другой заснул во дворе завода, третий – по пути к садику. И только Мэн, неизвестно как, добрел до своей квартиры и на семейном допросе сказал только одно:
– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.
Впоследствии он не раз посещал подвалы завода «Самтрест-Вингрузия», так же катал бочки, так же получал расплату натурой. Даже когда товарищ Сталин уже умер. И Мэн пил вина, предназначенные уже для всех членов Президиума ЦК ВКП(б). Наступала оттепель Ильи Эренбурга.
Все это вспоминал Мэн, постепенно накачиваемый снотворными, витаминами и нейролептиками. И перед сном успел подумать, приглашал ли Главный винодел своих детей поработать и расплачивался ли он с ними натурой?.. Падло.
Мэн проснулся в некотором просветлении. То ли капельница, то ли воспоминания освежили его тело и разум, но он уже не чувствовал в себе той безмерной тоски, с которой начинался каждый запой. Ежедневная борьба за существование и ежедневная неуверенность в заработке для пропитания вверенной ему семьи вызывала постоянную тоску, которую можно было утишить только стаканом да интимными беседами с сотоварищами на тему, которую много позже выразил один Рокер в словах: «Что же будет с Родиной и с нами?» Смолоду Мэн задавался этим