Частные случаи ненависти и любви. Виктория Черножукова
в ее глазах восторг.
– Я сразу вас узнала! Только не могла поверить… Я до сих пор храню газетные вырезки. Я так восхищалась вами, еще когда была школьницей. Вы же настоящий герой!
Она зарозовела, привстала на цыпочки и посмотрела на него так… Раньше на Герберта так смотрели многие девушки, не то что теперь.
После танцев он проводил Магду домой, а через пару дней ее родители пригласили Мелдериса на ужин. Большевистские порядки как будто не коснулись семьи Медемс, и тем вечером он упивался домашним теплом, светской беседой, полузабытым вкусом славы и обходительностью хозяев.
Шли дни, а он все откладывал побег. Нельзя сказать, что Мелдерис страстно увлекся Магдой, хотя она была естественна, мила, образованна, а главное, ежеминутно тешила его самолюбие бескорыстным благоговением и обожанием. Он, скорее, влюбился в ее семью: в отца, чей предок, рыцарь Тевтонского ордена, участвовал еще в битве при Раквере; в незаметную, с безупречными манерами мать; в экономку, которую выдавали за дальнюю родственницу, – безмолвную, ширококостную, с единственным выражением лица; во весь этот чудесный быт – отполированный, накрахмаленный, отлаженный, как швейцарские часы. Его засасывало в воронку отнятого большевиками будущего. Возвращаясь от Медемсов, Герберт каждый раз думал одно и тоже: если бы не проклятая новая власть, ему не пришлось бы бежать. Он открыл бы свое дело, завел приличную квартиру, с прислугой, белыми скатертями и столовым серебром; женился бы на девушке из хорошей семьи. Он бы летал, конструировал, писал книги… А теперь ему придется начинать жить сначала, как будто этих сорока лет вообще не было. Большевики их украли.
Мелдерис хотел и не хотел бежать. Он безотчетно ждал какого-нибудь знака, чтобы наконец решиться. И судьба в одно движение высыпала перед ним знаки, как неопытный шулер два комплекта козырей.
Сначала Латвию залихорадило от подоспевшей депортации. Советский Союз пускал кровь всем вновь приобретенным территориям: «неблагонадежных» вагонами отправляли в Сибирь. Никто не знал точное число высланных – ходили слухи о сотнях тысяч. И хотя реальные цифры были на порядок скромнее, паника росла день ото дня.
Официальные формулировки не вносили ясности. Жернова «мероприятий по очистке от антисоветского, уголовного и социально опасного элемента» мололи без разбора: членов упраздненных политических партий, бывших офицеров, «белоэмигрантов», ремесленников, лавочников, зажиточных хуторян, клириков любых конфессий. Кто угодно мог быть опасен, если как следует присмотреться.
Герберт удивился, что его не тронули. Он, конечно, в последнее время вел себя разумно, даже осторожно. Как сменилась власть – пригнулся, ни с кем особенно не откровенничал. Если начинался опасный разговор, помалкивал: плевать против ветра – себе дороже. А еще был тот визит в Москву, в КБ Яковлева. Возможно, большевики все еще имели на Мелдериса виды. Но расслабляться не следовало.
Среди приятелей и знакомых Герберта настроения были отнюдь не радужные.