Дочь кардинала. Филиппа Грегори
попросить отца передумать. Однако те дни, когда мы могли позволить себе заявить, что мы слишком хороши, чтобы служить короне, уже давно позади. Изабелле придется жить в покоях королевы и прислуживать ей ежедневно. Королева презрительно отворачивается, как будто не может больше нас видеть, будто мы представляем собой что-то грязное и постыдное, словно мы прокаженные. Отец же на нас вообще не смотрит.
– Поехали со мной, – возбужденно шепчет мне Изабелла. – Если мне придется ей служить, ты просто должна со мной поехать. Давай же поедем и вместе будем жить в ее покоях, Анни. Клянусь, я одна там не выдержу.
– Отец меня не отпустит, – быстро отвечаю я. – Помнишь, как мать не пустила нас прошлый раз? Тебе придется поехать, потому что ты замужем за братом короля, но мне туда нельзя, мать меня не отпустит, а я не смогу…
– И леди Анна тоже, – легко продолжил король.
– Разумеется, – тут же согласился отец. – Как пожелает ее величество.
Королева ни разу не позволила себе грубости по отношению к нам, все обстоит гораздо хуже. Ее мать совсем с нами не разговаривает, и, если ей случается проходить мимо нас по галерее или залу, она идет как можно дальше от нас, почти прижимаясь к стене, словно не допуская мысли о том, чтобы коснуться нас краем своей юбки. Если бы кто-то другой отходил в сторону при моем появлении, я сочла бы этот жест проявлением уважения, в котором мне уступают дорогу. Но когда это делает герцогиня, быстро отстраняясь и даже не удостоив меня взглядом, я чувствую себя грязью, о которую она не желает марать свое платье, словно к моей обуви или нижним юбкам прилипло что-то нестерпимо смердящее. Мы видимся с матерью только за ужином и по вечерам, когда она сидит с другими фрейлинами, окруженная отнюдь не дружеским молчанием, в то время как они ведут между собой приятную беседу. Все остальное время мы прислуживаем королеве, помогая ей одеться по утрам, сопровождая ее в детскую, когда она навещает трех своих маленьких дочерей, преклоняем колени позади нее в часовне, сидим возле нее на завтраке, выезжаем с ней в угодья, когда она желает поохотиться. Мы постоянно находимся рядом с ней, но она ни словом, ни жестом, ни взглядом не отмечает нашего присутствия.
По правилам старшинства мы часто должны ходить непосредственно за ней, и тогда она ведет себя так, будто не видит нас, обращаясь к другим дамам поверх наших голов. Если, кроме нас, рядом с ней никого нет, она делает вид, что совершенно одна. Когда мы несем ее шлейф, она идет быстро, словно позади никого нет, и мы должны прикладывать все усилия, чтобы поспеть за ней, выглядя при этом до крайности глупо. Передавая нам перчатки, она даже не смотрит в нашу сторону, не заботясь о том, готовы ли мы их принять или нет. Когда я роняю одну из них, она даже не снисходит до того, чтобы это заметить, будто бы предпочитая оставить драгоценную надушенную и украшенную богатой вышивкой перчатку лежать в грязи тому, чтобы попросить ее поднять. Когда мне приходится ей что-то