Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945). Георгий Сатиров
а сам Европой буду править. Только врешь, поедешь в Сибирь со своей либе фрауей.
– Зо, камраден, Сибириен ист шрекенслянд, гельт. Аба бай унс, ин унзере дойче хаймат ист шен, вундербар, нет188.
– О нет! Дойчлянд никс гут. Никс эссен, иммер клёпфен, унд иммер кальт189.
Да, действительно кальт, как нигде в Сибири. Зябнем днем и ночью, зябнем в цеху, зябнем на койках. На дворе июль, в бараке, что сельдей в бочке, спим, не раздеваясь – а все-таки зябнем.
Или это от голода, от истощения, от тяжелого морального состояния?
Всё здесь никс гут: земля, дома, климат, люди. Всё здесь кальт! Солнце, луна, звезды, небо, воздух, стены и люди. Даже пташки не хотят жить в этой стране: не слышно их веселого щебетанья.
И оттого душа еще больше тоскует по воле и по родной небесной сини. «Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ!»190
А если суждено увидеть не горы Кавказа, а снежные просторы Верхоянска?
Что ж, пусть Верхоянск, лишь бы не чужбина.
Мы всегда говорим в таких случаях: «Я Сибири не боюсь. Сибирь ведь тоже русская земля!»191
Бывают минуты, когда наши отупевшие головы и окаменевшие сердца восприимчивы не только к пищевым раздражителям. Иногда душа просит песен. И вот затянут пленяги какую-либо каторжную:
Не для меня придет весна.
Не для меня Дон разольется,
А сердце радостно забьется
Восторгом чувств не для меня192.
Звуки песни вызывают слезы, рой воспоминаний о далекой отчизне. В такие минуты даже Камчатский острог кажется чем-то родным, желанным.
Вареник ругмя ругает колхозы.
– Разорили крестьянина, житья ему не стало в деревне.
– Что ж, тебе под немцами лучше?
– Не лучше. Но ведь сейчас война. Вот кончится война – тогда заживу. Выйду на волю, куплю себе землю, хату, коня, корову.
– Где ж ты купишь?
– Да тут, в Немечине.
Ишь размечтался, чертов куркуль. А на какие финики193 купишь?
– Зароблю, я ведь сапожник.
– А вы, Вареник, программу NSDAP читали?
– Где ж мне ее прочитать?
– В цеху, на доске.
– Не разумею по-немецки.
– Жаль. Почитали бы – многое уразумели бы.
– А что там пишут?
– А вот что. Ни один недойч (Nichtdeutsche) не может быть гражданином Райха. Недойч не пользуется никакими правами и не может владеть собственностью. Так что оставьте ваши мечты о хате в Немечине. Вечными рабами будем, если только победят немцы.
Голодному, истерзанному, физически и морально истощенному пленяге особенно тяжелы ночные смены.
Похлебав в 17 час. 30 мин. баланду, сидишь, повесив голову, и ждешь с тревогой, когда вахман заорет ненавистное «арбайтен!»194 Но ни пронзительный гудок, ни повторные крики вахмана не могут стронуть нас с места. И только удары и пинки заставляют подняться и понуро плестись в цех.
Медленно тянется ночь. Медленно еще и потому, что все свои слабые силы прилагаешь к тому, чтобы не работать, замаскироваться, скрыться в ферштеке195. Один глаз направлен на мастера, так
Так, товарищи, Сибирь – страна ужаса. Не так ли? Но у нас в нашем немецком отечестве прекрасно, чудесно. Не так ли?
Германия – плохая страна, нечего есть, всегда бьют и всегда холодно.
Строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Кавказ» (1830).
Строка из дореволюционной песни каторжников «Чубчик». Песня получила широкое распространение в 1930‐х гг. благодаря пластинкам с записью исполнения ее П. К. Лещенко.
Песня «Не для меня придет весна» известна в нескольких вариантах. В ее основе – романс Н. П. Девитте на слова морского офицера А. Молчанова (1838). В измененном варианте вошла в репертуар Ф. И. Шаляпина. Определение «каторжный» указывает на «советский» вариант песни со словами:
Пфенниги.
Работать!
Потаенное место, укрытие.