Варенье из падалицы. Алексей Алёхин
подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.
Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.
В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.
Декрет о переводе петухов на летнее время.
Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.
На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.
За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.
Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.
Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.
По саду потянулся декадентский запах каприфолей.
Кое-что про Петербург
Всякий раз вернувшись в номер, обнаруживаешь на коврике под дверью россыпь разноцветных билетиков и визиток с предложением интимных слуг. И потом еще полночи вкрадчивые женские голоса обольщают по телефону.
Петербуржцы по типу, в сущности, русские англичане. Если вообразить себе обедневших англичан.
Нева слишком широка, и не собирает город в целое, а разъединяет его. Несоразмерность реки домам вдоль набережных создает ощущение громадного пустыря.
Иное дело – каналы.
И почувствовал себя несчастным, как женщина без зеркальца.
Вошла в своем дремучем свитере.
В клетке сидело звероподобное человекообразное.
Арбатская музыка
Кришнаиты в розовом расположились на потертом коврике перед магазином «Консервы». Грубоватые лица бритоголовых музыкантов странно сочетаются с нежными лепестками их одежд.
Один – с маленькими дзинькающими тарелками. Другой – с длинным гортанно выговаривающим барабаном. И третий – с какой-то сложной фисгармонией, мехи которой он сдвигает и раздвигает босой ногой. Он еще и поет в микрофон, укрепленный на бритой голове тонким металлическим обручем.
Заунывная, прозрачная, бесконечная и одинаковая, как текущая вода, мелодия, выводимая неожиданно чистым голосом при невидящем взгляде широко расставленных глаз. Она необъяснимо завораживает и не дает уйти.
Больше, чем покушение на оживающую в кармане и норовящую выпорхнуть на вытертый коврик пятисотрублевку. Нечто вроде плывущей по небу вереницы облаков, когда засмотришься. Понимаешь, что надо сделать усилие и отойти, и не хочешь, чтобы эта однообразно ветвящаяся музыка прекращалась.
Подзинькивают тарелки, постукивает барабанчик, обвивает, как лиана, фисгармония с ослепшим голосом. Где мой колокольчик. Дайте мне розовую одежду. Обрейте голову. Дзинь-дзинь-тук-дзинь…
На мое счастье, на том углу, где «Макдоналдс», грянул диксиленд. Они в эту пору