Исповедь монаха. Эллис Питерс
огни зажженных факелов – то был брат Эдмунд с двумя подручными, которые тащили носилки. Вел их за собой брат Конрадин.
Брат Хэлвин неподвижно лежал посреди груды обломков, а на льду под его головой темным пятном расплывалась кровь.
Глава вторая
Конечно, трогать его было опасно, но оставить на месте значило попросту смириться, безропотно отдать его в руки смерти, которая уже нависла над ним. Молча, сосредоточенно, понимая, что каждая минута на счету, монахи принялись за дело – голыми руками стали разгребать завал, откапывая Хэлвина из-под обломков досок и сланцевых плиток с острыми как нож краями, которые так изрезали его ноги, что превратили их в сплошное кровавое месиво. Он лежал в глубоком обмороке и не чувствовал, как под него подсунули ремни и, приподняв со льда, переложили на носилки. Через темный, ночной сад его принесли в лазарет, где брат Эдмунд уже приготовил ему постель в маленькой комнате, отдельно от больных и немощных, доживавших здесь, в монастырской больнице, свой век.
– Ему не выкарабкаться, – сказал Эдмунд, вглядываясь в мертвенно-бледное, безучастное лицо.
По правде говоря, Кадфаэль и сам так думал. Да и все, кто там был, тоже. Но пока Хэлвин дышал – пусть это было прерывистое, шумное дыхание, свидетельствующее о серьезном, а может, и неизлечимом повреждении черепа. И братья взялись врачевать его как больного, который может выжить, вопреки своему собственному убеждению, что выжить ему не суждено. Бесконечно осторожно, стараясь лишний раз его не тревожить, они сняли с него заледеневшую одежду и обложили с боков одеялами, обвернутыми вокруг нагретых камней. Кадфаэль тихонько ощупывал его, проверяя, какие кости целы, какие сломаны. Он наложил повязку на левое предплечье, предварительно вправив торчащие наружу острые обломки кости. Неподвижно застывшее лицо при этом ни разу даже не дрогнуло. Затем травник внимательно осмотрел и ощупал голову Хэлвина, перевязал кровоточащую рану, но не сумел выяснить, поврежден ли череп. Тяжелое, хриплое дыхание как будто говорило в пользу этого печального предположения, но все же окончательной уверенности не было. А потом брат Кадфаэль перешел к покалеченным ступням и лодыжкам несчастного – и тут уж ему пришлось основательно повозиться. Хэлвина тем временем раздели, прикрыли подогретыми полотнищами (снаружи остались только ноги), не то он, не ровен час, мог попросту умереть от холода, и на всякий случай со всех сторон подперли его распростертое тело таким образом, чтобы Хэлвин не мог пошевелиться, даже если пришел бы в себя и непроизвольно дернулся от боли. Впрочем, в это никто не верил – ну разве самую малость, цепляясь за какую-то упрямую, неведомо где притаившуюся ниточку надежды, которая заставляла не жалея сил поддерживать угасающую на глазах искру жизни.
– Отходил свое, бедняга, – сказал брат Эдмунд, невольно содрогнувшись при виде раздробленных ступней, которые Кадфаэль в эту минуту заботливо обмывал.
– Да, на своих ногах ему больше не ходить, – мрачно подтвердил