Быть мужчиной. Николь Краусс
знал ответы на все вопросы – он словно плыл по великому океану понимания, и ему достаточно было просто зачерпнуть из этого океана. И только когда уже стало слишком поздно, Бродман заметил, что океан потихоньку испарился. Он перестал понимать. Он много лет уже не понимал. Каждый день он садился за письменный стол в заставленной мебелью дальней комнате квартиры, полной индейского искусства, которое они с Мирой по дешевке купили сорок лет назад, когда ездили в Нью-Мексико. Он сидел так годами, и все без толку. Он подумал даже, не написать ли мемуары, но сумел только заполнить блокнот именами людей, которых когда-то знал. Когда его прежние студенты приходили в гости, он сидел среди индейских масок и рассуждал о сложной судьбе еврейского историка. Евреи давно перестали писать историю, сказал он. Библейский канон раввины установили потому, что решили – хватит уже истории. Две тысячи лет назад закончилась священная история, которая одна только и интересовала евреев. Потом пришли фанатизм и мессианизм, жестокость римлян, реки крови, пожар, разрушения и, наконец, изгнание. С тех пор евреи решили жить вне истории. История приключалась с другими людьми, пока евреи ждали Мессию. Раввины тем временем занимались только еврейской памятью, и две тысячи лет эта память питала целый народ. Так с какой стати Бродман – с какой стати все остальные должны что-то менять?
Студенты все это уже слышали, так что приходили все реже и реже. Рути его терпела не больше пятнадцати минут. Старшую дочь Бродман давно потерял. В основном она занималась тем, что бросалась под израильские бульдозеры на Западном берегу, но иногда отвлекалась на звонок домой. Однако если на звонок отвечал Бродман, а не Мира, дочь вешала трубку и возвращалась к палестинцам. Мгновение он слушал, как она дышит. «Кэрол?» Но в ответ доносился только гудок. Что он ей сделал? Хорошим отцом он не был, но неужели настолько ужасным? Погрузившись в науку, девочек он предоставил Мире. Может быть, за таким его решением читалось нечто большее? Если дочкам он и был когда-то интересен, этот интерес исчез. Вечерами, когда Мира перед сном заплетала их рыжие волосы, они одновременно расплетали тонкое кружево своих будней, делились победами и разочарованиями. Участие Бродмана в этом ритуале не требовалось и не ожидалось, так что он уходил к себе в дальнюю комнату, которую переделали в кабинет после рождения Кэрол. Но от чувства, что его прогоняют, что он беспомощен и не нужен, в нем нарастала ярость. Потом Бродман всегда сожалел о том, что успевал наговорить.
И все-таки дочери его не боялись. Они делали что хотели. Его собственные дети не несли такое сыновнее иго, какое нес он. Бродман был единственным ребенком, и предать родителей он способен был не больше, чем ударить их по лицу. Их жизни держались на нем, словно карточный домик. Отец Бродмана прибыл на остров Эллис исследователем древних языков, а на выходе оказался учителем иврита. Мать его стала уборщицей в домах богатых евреев Бронкса. Когда родился Бродман, она бросила работу, но сознание ее так и продолжило