Возрождение. Олег Верещагин
тварька никуда не уползла. Потом старательно упаковал рванье и состриженные колтуны в мыльной пене в плотный пакет – и вышвырнул его в коридор. Мальчишка стоял на том месте, куда его поставил Вовка, вздрагивал и переминался с ноги на ногу. Молчал, только иногда хлюпал носом: не от простуды – от страха, наверное.
– Холодно, – наконец робко выдохнул он.
Вовка хмыкнул, попробовал пальцем воду, вытер палец о штаны и спросил:
– Ты человечину ел?
– Нет, – мотание головы, не поспешное, а скорей испуганное и искреннее. – Я консервы ел. Там много было. И такие в пакетиках… сухие палочки и завитушки. И печеньки.
– Ясно. – Вовка не стал уточнять, где это «там», потому что, раз пацан оттуда вылез в жуть снаружи, значит, «там» уже ничего не осталось. – А с тобой был еще кто-нибудь?
– Не-е-ет… – выдох и всхлип.
– Ладно, тоже ясно… – Вовка опять побулькал пальцем в тазу. – Сам сможешь вымыться?..
Им двигала вовсе не доброта или гуманность. Пятнадцатилетний подросток, который потерял все на свете, включая привычный мир… а потом потерял и тот мир, который пришел было привычному на смену – и попал, похоже, в ад… а потом убил двух ровесников и ровесницу – которые, впрочем, пытались втроем убить его, так что все логично… и еще много кого убил, от крыс до взрослых убийц… – так вот, такой подросток не будет маяться добротой или гуманностью.
Нет. Странно, но им двигало чувство, редко встречавшееся у его сверстников в чистом виде, – рационализм. Голый рационализм.
Мальчик был напуган. И был моложе его – намного, лет на шесть, может – на восемь. Первачок. Малыш. А значит, он не мог представлять особой опасности для него. Но с другой стороны – он был не таким малышом, о котором надо постоянно тупо заботиться, который только сиську сосет, срется под себя и орет; он, раз выжил, был сильным и не трусливым, он мог нести более-менее большой груз, мог дежурить, наконец, если понадобится. В-третьих, он все-таки маленький. В смысле маленький по мозгам, так сказать. И из него можно вылепить что угодно. Это была рациональная и очень жестокая сторона мыслей, да к тому же не самая насущная, но она была, и Вовка это осознавал: если он хочет жить – а он хочет жить, – то он должен думать о будущем. А в будущем вдвоем лучше, чем одному. Но надо, чтобы второй был послушным. Не равноправным партнером, не другом – не хватало еще друзей! – а вроде слуги-холопа у рыцаря. Вот так-то. Точно, так и есть. А потом он, Вовка, найдет себе девчонку, обломает, если станет ерепениться, и будет ее трахать… и, может быть, заведет детей – как дальше вокруг станет, посмотрим… Была и четвертая сторона, самая человечная – Вовке осточертело одиночество. Это он так говорил себе – «осточертело». На самом деле он его уже откровенно боялся. Особенно по ночам, перед тем как заснуть. Одиночество хихикало в углах и подкрадывалось, чтобы усесться на грудь и смотреть в глаза сквозь темноту. Признаваться себе в этом страхе – значило стать слабым. А слабые все умирают.
Умирать Вовка не хотел. Нет, иногда ему хотелось