Городские портреты. Мустафа Умеров
прозрачную систему для борьбы со злоупотреблениями, даже странно. Кроме того, ему показались необычными свободное отношение к строительным планам и технической документации, а также неаккуратность в денежных расчетах. На мой прямой вопрос ответил, что сам денег за свою работу пока не получил, но ни о чем не беспокоится: они же подписали контракт и обо всем договорились. Вот в этом месте я, помнится, расхохотался во все свои беззаботные двадцать четыре зуба и тридцать два года, то есть, извиняюсь, наоборот.
Он проработал полтора месяца без малейшего результата. Не получил ни копейки.
Алкоголик
Среднего роста, очень сутулый, с грустными глазами и пухлыми слюнявыми губами. Букву «C» произносит, прикусывая кончик языка. Когда семья переехала жить на квартиру, мне было четыре года; оболтус-пэтэушник Вова первый придумал называть меня Каспаров за шахматную доску, с которой я в ту пору не расставался. Как и абсолютно вся молодежь нашего девятиэтажного дома, Вова в юности проявлял известные криминальные наклонности; когда Вову забрали в армию, его родители облегченно выдохнули. Из армии он вернулся лет через шесть; все это время родители Вовы рассказывали, что сын служит на Кубе и регулярно шлет домой письма с цветными почтовыми марками. Когда сам Вова все-таки прибыл с Кубы, то уверял, что на зоне вообще ниче так, тоже люди живут.
С момента возвращения с острова Свободы Вова начал беспробудно пить. Он пил буквально все и всегда, на спор выпивал бутылку водки залпом, но, так как с ним никто не хотел спорить, выдувал просто так, для увеселения почтеннейшей публики, была бы водка. Обычно он сидел на лавочке возле подъезда и доброжелательно наблюдал за всем происходящим. У него всегда можно было спросить, кто куда пошел и как давно. Он бежал открывать дверь подъезда теткам с сумками, выступал третейским судьей у детворы, до безумия любил дворовых собак Пальму и Дика. Когда Дика отравили квартиранты с пятого этажа, Вова сидел на ступеньках подъезда, горько плакал и жаловался всем проходящим сквозь слезы, не забывая упомянуть редкий ум и преданность покойной собачки. Наутро над дверью квартирантов появилась надпись «Сдесь жывут убицы сабак»; совокупность высоты нанесения и орфографии надписи выдавала Вову с головой.
– Русик, когда чемпионат? – Я не Русик, я Мустик. – Мустик, дай десять рублей. (Мустик – мое детское имя, Руслан – младший брат, известный во дворе характером; с ним можно только дипломатично поговорить о футболе, зато у меня – попросить денег. Но не сегодня.)
– Не дам, хорош бухать, совсем опух уже.
– Эх, Мустик, Мустик, а как я тебе маленькому помогал велсапед делать? Не дашь?
– Не дам. Это ты Русику помогал, не было у меня велосипеда, я Мустик.
(Театральная пауза, утробный вдох, тяжелый выдох, печально.) – А, один хуй.
– Мустик, ты где учишься? В институте? Да ты охуел! А на кого? Эколог – это как врач? Ну, хорошо, что не мусор. Дай десять рублей?
Друг Вовы с третьего этажа тоже тихий безобидный алкоголик,