Моховая, 9-11. Судьбы, события, память. Сборник статей
трибуны, у входа. Опаздывая на лекции, мимо той же трибуны, с которой лектор тарахтит, как правило, проскользнешь и где-нибудь присядешь, приступив к увлекательной беседе с соседом. А тут пришлось стоять, опершись о трибуну.
Мой локоть почти касался локтя очередного оратора, тоже на трибуну опиравшегося, с другой стороны, и я мельком взглянул на него: невзрачный, старый, с темной, неровной, сморщенной кожей на лице. Безнадёжно древний, говорил он тихо и невнятно, словно обращался к самому себе, его никто и не слушал, стоял глухой шум. Обсуждали только что переизданные усилиями Вадима (В. В. Кожинова) под редакцией Серёги (С. Г. Бочарова) «Проблемы творчества Достоевского». А сумрачный старикашка, словно исполняя роль чеховского Фирса, бурчал что-то против. И лишь потому, что наши локти почти касались, разбирал я обрывки произносимых этим сморчком фраз: «Бахтин отрывает… У Бахтина не хватает. Подход Бахтина не дает…».
Пробурчал старичишка своё и сполз с трибуны. В коридоре, когда стали расходиться, попался мне профессор Поспелов – вовремя подвернулся. «Кто это был?» – требую у него, ведь должен же знать хотя бы он, чьи часы уже тоже к полночи движутся. Взглядом, в котором виднелись сострадание пополам с презрением, Геннадий Николаевич посмотрел на меня и произнёс, отчеканивая каждый слог: «Ва-ле-ри-ан-Фе-до-ро-вич-Пе-ре-вер-зев».
«Переверзев собрал вокруг себя многочисленных сторонников, и они вместе выпустили сборник «Изучение литературы» (1929), который вызвал ожесточённую полемику и повлёк за собой обвинения в вульгарном социологизме. В 1938 году Переверзев былл арестован и провёл следующие восемнадцать лет в тюремном лагере»[3]. Кроме Поспелова, знал я, и очень хорошо, ещё одного из переверзевских сторонников, вокруг него группировавшихся, Ульриха Рихардовича Фохта. Оба ученых не только не пострадали, но занимали видное положение, пользовались авторитетом и оставались вне подозрений. Как же так, если тогда громили вульгарный социологизм, то есть «систему взглядов, вытекающую из догматического истолкования марксистского положения о классовой обусловленности идеологии и приводящую к упрощению и схематизации историко-литературного процесса»?[4] За упрощение историко-литературного процесса Переверзева и взяли? А что ж других чаша сия миновала, ведь они всё вместе упрощали да ещё и схематизировали процесс?
В этой внешне парадоксальной ситуации проявляется характерная черта нашего времени, на протяжении которого люди подверглись несправедливому осуждению: ни вульгарный социологизм, ни какой-либо ещё изм и вообще изучение литературы никакого отношения к плачевной судьбе Переверзева по существу не имели. Истинная причина обрушившихся на него – индивидуально – репрессий остается по-прежнему неизвестной, как не известно это и во множестве других случаев. Что же до упрощения и схематизации, то в моё время от каких бы то ни было четких представлений избавились до полнейшей расплывчатости, вместо схематизации мы получили методологическую и терминологическую
3
Из справочника по русской литературе под ред. Виктора Терраса, издан в 1984 году Йельским университетом. См. Handbook of Russian Literature, New Haven: Yale University Press, 1984. P. 336.
4
Из Литературной энциклопедии терминов и понятий, вышедшей в Москве в 2003 году. С. 154.