Русская княжна Мария. Жди меня…. Андрей Воронин
можно было воспользоваться, чтобы покинуть поле боя.
Это была ошибка, о которой пану Кшиштофу предстояло очень скоро пожалеть. Лошадь с бесчувственным телом на спине вдруг перешла в галоп, и не успел Огинский сообразить, что, собственно, происходит, как она уже оказалась совсем рядом. «Бесчувственное тело» с неожиданной ловкостью выпрямилось в седле и левой рукой ухватилось за повод лошади Огинского, правой наведя на него пистолет.
– Какая встреча! – закричало «тело», держа пана Кшиштофа на мушке. – Признаться, я уже списал вас в расход. Тем не менее, приятно видеть вас живым и здоровым. Куда направляетесь, если не секрет?
Пан Кшиштоф безвольно обмяк в седле. Заряженный пистолет по-прежнему был у него в руке, но он отлично знал, что Лакассань – это был, конечно же, он, и никто иной, – наверняка успеет выстрелить первым и вряд ли промахнется.
– Проклятье! – Слова выпадали из пересохшего рта, как комья сухой шерсти, царапали гортань и застревали в горле. – Откуда вы взялись, Лакассань? Зачем вы меня преследуете?
– Позвольте, – удерживая на месте нетерпеливо гарцующую лошадь и не опуская пистолета, удивился Лакассань. – Разве я вас преследую? Отнюдь нет, сударь! Я не преследую вас, а следую за вами, как дисциплинированный солдат за своим командиром. Вы ведь не забыли, что командуете отрядом, которому была поручена специальная и сугубо конфиденциальная миссия? У вас такой вид, словно вы не рады встрече. С чего бы это, а?
Вид у Лакассаня был примерно такой же, как и у пана Кшиштофа, да оно и неудивительно: ведь они вместе барахтались в кровавой луже на батарее Раевского. Испачканное землей и кровью бледное лицо с растрепавшимися волосами выглядело безумным, глаза дико и опасно сверкали сквозь грязь, как два острых мокрых камня на дне мутной реки. Тонкие губы француза кривила сумасшедшая волчья ухмылка, а указательный палец правой руки играл со спусковым крючком пистолета, то слегка нажимая его, то вновь отпуская. Пан Кшиштоф невольно засмотрелся на этот палец, на кончике которого лежала его смерть. Это зрелище завораживало, и Огинский поймал себя на том, что ему трудно отвести глаза от обтянутого грязной перчаткой пальца Лакассаня.
– Бросьте, Лакассань, – сказал он. – Не я, а вы сбежали с поля боя. Вам не в чем меня упрекнуть. Дезертир вы, а не я.
– Э, нет, – продолжая играть с курком, возразил француз. – Я не бежал, а отступил во избежание напрасного кровопролития. Поверьте, сударь, что, будь у меня возможность, я бы непременно вытащил оттуда и вас. Но вы тяжелее меня, да и обстоятельства…
– Бросьте, – повторил пан Кшиштоф. – Единственное, что меня удивляет, так это то, что вы не перерезали мне глотку, пока я лежал без сознания. Ведь вы не могли не видеть, что я жив.
– Я же говорю – обстоятельства, – без тени смущения ответил Лакассань. – Не думайте, будто я вас пожалел. Просто после вашего столь удачного выстрела вокруг собралось так много посторонних,