И солнце взойдет. Он. Варвара Оськина
по учёбе. Надо было решить… один вопрос. – Улыбка из искренней незаметно перешла в вымученную, а потом и вовсе увяла. Да уж, решила.
– Как прошли похороны?
Вопрос был невинным, но Рене почувствовала, что ей надо присесть. Эмоции наконец-то прорвались в ошеломлённый мозг, и руки начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем сиденье. И видимо, молчала так долго, что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг.
– Рене, я тебя отвлекаю?
– Нет, всё в порядке. Искала… – Она прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: – Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.
– Тебе стоило позвонить мне, – мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.
– Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? – ласково спросила Рене.
– Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слёзы в обиде на пачку, пуанты и паркет, – хмыкнул Максимильен Роше и тут же осёкся. Обычно он старался не напоминать о той жизни, в Женеве, но слова улетели раньше, чем их успели поймать. Так что дедушка снова откашлялся и нарочито небрежно закончил: – Вряд ли меня уже что-то испугает.
Несмотря на тон, в его голосе чувствовался лёгкий упрёк. Едва различимая обида на молчание и на то, что не разделила с ним своей боли. А ведь дедушка ждал именно этого. Потому что, несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. Так что Рене действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…
– Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать. Если с тобой что-то случится… я не выдержу второго раза.
Она замолчала, снова вспомнив распростёртое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба. Mortuus est. Не-е-ет. Нет-нет-нет.
– Прошёл почти месяц, – после недолгой паузы негромко заметил Роше.
– Но легче не стало.
– И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят из неё. Кто-то забирает кусочек побольше, кому-то ничего не достаётся, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.
– Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, – фыркнула она, а сама отчаянно заморгала.
– Это всего лишь наблюдения старика. Дарить тебе утешение – это редкостный каламбур, милая.
Дедушка замолчал, послышались вздох и новый шорох бумаг, и в памяти Рене тут же всплыли десятки моментов, когда вот так же, углубляясь в документы, Роше давал себе время обдумать решение. Сейчас он очень хотел помочь, но, кажется, понял, что девочка выросла и отныне ей придётся справляться самой. Так что шелест не смолкал ещё какое-то время, прежде чем Максимильен Роше откашлялся, а затем тихо заметил:
– Ты не нуждаешься в глупых словах, только в твёрдой земле под ногами, чтобы и дальше любить этот мир. Именно поэтому я ждал твоего звонка. Хотел помочь встать обратно, но ты, похоже, справилась