Величайшее благо. Оливия Мэннинг
Всё-таки в подобные времена везде можно пригодиться. Кстати говоря, мой шанс выпал этим утром. Удивительная история.
Он огляделся, желая привлечь внимание как можно большего числа слушателей, и увидел, что Гай заказывает на всех кофе.
– Как насчет капельки бренди, дорогой мой?
Официант расставил перед ними рюмки для бренди.
– Скажите, чтобы оставил нам бутылку, – велел Якимов, после чего поерзал в стуле, стараясь приспособить сиденье к своим формам, поднял рюмку в сторону Гарриет, осушил ее и преувеличенно громко причмокнул.
– Живительно!
На мгновение Гарриет увидела в нем алчность – словно он хотел, если бы мог, впитать в себя всю поверхность земли; но тут он посмотрел на нее. Взгляд его был абсолютно простодушным. Большие светло-зеленые глаза с опущенными внешними уголками казались плоскими, не толще стекла, и располагались будто бы не в глазницах, а на плоской поверхности между бровями и щеками.
Он налил себе еще бренди, очевидно готовясь развлечь собравшихся. Гай выжидающе смотрел на него, а Софи уставилась на Гая. Она потянула его за рукав и интимно прошептала:
– Мне так много нужно тебе рассказать. Меня многое тревожит.
Гай отмахнулся от ее откровений, и Якимов, не заметив этой мизансцены, начал рассказывать:
– Сегодня утром я рано встал и в холле гостиницы «Атенеум» встретил самого…
Обычно голос Якимова звучал тонко, печально и невыразительно и напоминал культурного Полишинеля, но, изображая Маккенна, он заговорил совсем по-другому. Воспроизводя суровый, требовательный голос Маккенна, он своими тонкими чертами умудрился изобразить и его обезьяноподобную физиономию.
Он рассказал о встрече с Маккенном, о поляках перед отелем, о спящей девушке, о шарфе, который похоронили вместе с трупом. Извинившись, что не говорит по-польски, он тем не менее передал акцент сердитого поляка.
Гай, восхищенный этим спектаклем, пробормотал: «Изумительно!» – и Якимов польщенно улыбнулся.
Остальные же, хотя и слушали с удовольствием, были смущены тем, что подобную историю подают как анекдот, но когда Якимов развел руками и сказал: «Только вообразите, ваш бедный старый Яки – уполномоченный военный корреспондент!» – лицо его выразило такое комическое смирение перед столь невероятным поворотом, что они вдруг растаяли. Даже мрачная Софи смягчилась. Он объединил их теплом общего веселья, и пусть на один миг, но они сочли его даром свыше – их Яки, бедного старого Яки. Его рост, странное лицо, худая фигура, большие кроткие глаза и, главное, его скромность – они любили его за эти черты.
Добсон, очевидно, уже слышал этот рассказ. Подняв взгляд от счета, он улыбнулся произведенному эффекту. Когда смех утих, Софи, которая не смеялась, с крайне серьезным видом перехватила инициативу:
– По-моему, быть журналистом не так уж и сложно. Я была журналистом. Моя газета была антифашистской, поэтому мне теперь будет нелегко. Возможно, сюда придут нацисты. Понимаете?
Якимов моргал