Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина. Коллектив авторов
и нет, если все это правда?
Глеб Бутузов
Первый
Уплывая в прошлое по своем завершении, человеческая жизнь из процесса, что вплетён в саму ткань времени, из тонкой изменчивой вязи взаимоотношений субъекта и его реальностей постепенно становится объектом, небольшим отрезком на исторической шкале воплощения, который можно рассматривать и описывать так же, как антиквар составляет опись предметов для аукциона; холодная деталировка таких описаний может на секунду кольнуть сердце особо чувствительного коллекционера («а ведь кто-то ждал первого свидания, сверяясь по этим карманным часам!»), но, в общем и целом, не заставляет наблюдателя сопереживать объекту, если только эффект сопереживания не становится результатом хорошо написанной биографии, то есть художественного произведения, в коем автор представляет своего персонажа под сценическим именем, которое некогда носил живой человек.
Чем больше жизнь (где время – лишь одно из многих измерений), тем больше воды должно утечь, чтобы она стала доступным и безопасным для наблюдения объектом, холодной восковой куклой из музея мадам Тюссо, коя может иметь грозный вид и пистолет за поясом, но уже никогда не выстрелит, что бы о ней ни говорили. Если же прослойка времени тонка, умерший еще как бы не совсем умер, тысячи нитей связывают с ним нас, живых, даже если он покинул мир нашей повседневности задолго до медицинского заключения о смерти тела. Потому что смерть – явление социальное, для индивидуума ее не существует (для осознавшего себя индивидуума, добавим, так как осознание себя – главное и единственное лекарство от смерти). Писать о человеке в этот период очень неудобно и неловко, это как вынуть рыбу из аквариума и рисовать ее, понимая, что она задыхается на столе; но именно этого и требуют общественные условности, поскольку в нашем мире смерть для талантливого человека – самый респектабельный (а иногда и единственный) способ напомнить о себе. Я не хочу нарушать этой общественной условности, и потому взялся написать данную заметку, хотя мой взгляд, представленный в ней, – лишь одна из бесчисленных фасеток, в которой отразился краешек жизни Евгения Всеволодовича Головина, автора, которому для превращения в более-менее безопасный объект описания, классификации и «объяснения» потребуется еще не один десяток лет, если не столетий.
С Головиным меня познакомил Юрий Витальевич Мамлеев, за что я ему очень благодарен. Знакомство наше было коротким: короче быть не может, мы встречались только один раз, в самом конце ноября 2000-го, но эта встреча затянулась на два дня, кои мы провели на кухне в окружении все увеличивающегося числа пустых бутылок – водочных, пивных и из-под шампанского (Головин любил периодически отпивать «шипучки»). Когда я вошел, он сидел, откинувшись, в углу, погруженный в полусон. Очнувшись, протянул руку и громко объявил: «Женя Головин». Мы познакомились. Я сел за стол напротив