Стёжки-дорожки. Алинда Ивлева
я. Выжил, значит, – по щеке спасителя бежала скупая слеза. – Проходите, в дом. В дом, давайте. А то я на ты, неудобно. Как я счастлив. Маш, Любка, девочки, счастье. Он сам меня нашёл. Вот, кому мы обязаны. Героический человек. Глыба, а не человек. ⠀
Мария и дочки уже проснулись. Суетились. Накрывали на стол.
***
Альбина перекрестилась, поклонилась перед белёной аркой с синей крышей напротив старого храма, выкрашенного в кирпичный цвет. И вошла на кладбище. Обогнула церквушку. Прижимая к груди кремовые пионы, с лёгким рюкзачком за спиной, не спеша скрылась среди могил и деревьев. – Ну, здравствуй, родной, прости, что так долго, Юрочка, – Альбина обняла черный памятник, склонила голову на базальт. С нежностью положила в изголовье цветы.
– Знаешь, у меня все хорошо. Но я Тольку встретила. Не поверишь. Десять лет не ездила, и надо же так. Отца Машеньки встретить. В одном поезде. Не узнал меня, представляешь. Обижен на меня, а я ведь думала, что пропал. Исчез. А потом отец проговорился, письма выкидывал его. Голодранец. Не пара мне. Профессорской дочке. А там и переехали. Конечно, он искал. Нашёл. А там уж другие живут. Но видишь, не судьба. Спи спокойно, Юрочка, буду одна свой век куковать. Я знаю, ты бы хотел, чтоб я была твоя и ничья больше. Эгоист, – женщина устало присела на скамейку. – Ещё чуть посижу и пешочком до дома.
***
– Дети, я приехала!
– Мама, как? Почему не предупредила? А у нас гости. Альбина прошла в гостиную.
– Едрит твое на коляске. Альбина?
Женщина засмеялась, так задорно, будто Аля, из его юности.
– Вон твоя едрит на коляске. Рассказал уже? – истуканом застыл Анатолий посреди комнаты.
– Машенька, это твой отец.
– Я знаю, мам, знаю, это ведь он Сёму спас. Всё за это можно простить.
– Если собираетесь кого – нибудь полюбить, научитесь сначала прощать, как хорошо кем – то было сказано. Добро пожаловать, Толенька.
Стерпится – слюбится
Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Полвека в родном селе учительницей проработала. Похромала на пенсию только после перелома шейки бедра – год двигаться не могла. Не до учительства тут. Поприветствовала период дожития не ропща. Но беда не приходит одна. Первого сентября по привычке, вот уж пятьдесят лет как, встала рано. Нарядилась в выходное крепдешиновое платье с кружевным жабо, на деревянные бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто–нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж ее любезный, как проснется, всегда радио «Маяк» включал. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она не гимн, ни детский смех с улицы, не супруга голос и оклик пеночек с ближайшего перелеска через приоткрытое окно.
– Лёнечка, а что радио неужели сломалось? Лёнечка что –то ответил из кухни, он всегда отвечал. А, может, и не успел. Затих. Нашла его Ефросинья с прошлогодней газетой на пузе. Любил старые новости перечитывать. Анализировать. Мозолистая