Коллекция королевы. Ан Ци
на сцену и остановилась за занавесом, робко глядя сквозь щёлку на сидящее в партере начальство.
– Иннокентий Саввич, не просите. Где это видано, милый Вы мой? Люсю – и никаких гвоздей! – громким склочным голосом требовала директриса, обращаясь к сидящему рядом седому человеку в чёрной бархатной кофте с бантом и отложным воротником.
– Побойтесь бога, Анна – Ванна, она Снегу-у-у-рочка, душа моя! Снегу-у-у-рочка, а Ваша Л-ю-ю-ся? Ваша Люся – снежная баба! Вы подумайте, что мы ставим. Островского, но не того! Не того, позвольте вам сказать, что «сталь закалял»! Вот тут бы и Люся…
– Это чем же вам Николай Островский не угодил, товарищ Оболенский? И школа большевизма – «Как закалялась сталь»? Вы хоть из балета, но поосторожней, знаете ли!
Битый опытный Оболенский гневно глянул на противную бабу, но сдержался:
– Анна Ивановна, «Снегурочка» Александра Островского – сказка-фантазия. Мы ставим детский балет, не так ли? Мы будем выступать на смотре. Дети – сироты артистов Большого театра принимают участие в спектакле. Это решение Райкома. Вы согласны с решением Райкома, да или нет? – сухо и официально произнёс он.
– Я согласна с решением Райкома. Берите Вику Лопато. И Вика тоже сирота.
Два года назад случилась страшное несчастие. Самолёт, с летевшими на гастроли артистами московских театров и эстрады, заблудился в тумане в горах и разбился. Несколько человек детей погибших, у которых не нашлось родственников, воспитывались с тех пор в привилегированном интернате, организованном когда-то для детей, прибывших к нам из Испании во время полыхавшей там гражданской войны и интервенции.
– А впрочем, знаете что? – неожиданно согласилась начальница, – я умываю руки. Сима Неделько – сирота? Сирота! Решение было? Было! Под вашу ответственность. Пусть поёт!
Лицо Иннокентия Савича пошло пятнами. Он собрался было хорошо поставленным голосом сказать небольшую речь о выразительных средствах танца, пантомимы, классического балета. Может быть, даже о Нижинском и Петипа и… Да мало ли ещё! Он бы сказал этой невежде с партийным билетом, он бы сказал ей!
В это время из соседней комнаты прозвучало фортепианное вступление и приятный тенор запел романс Рубинштейна на слова Пушкина:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной,
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой?
Слыхали ль вы?
– Вот, слышали? Это наш физкультурник поёт. В армии служил, у нас комсоргом. Про львов поёт… Заслушаешься. Да не какую-нибудь чепуховину, а Лермонтова. Клад, а не парень!
– Поручик Лермонт, – задумчиво повторил Оболенский, глядя на директрису с пышной причёской «хала», на её толстые пальцы с крупными перстнями и пёструю, вязанную крючком, кофту. Пыл его остыл, и он после небольшой паузы негромко спросил:
– Анна Ивановна, Вы тут только директор или ещё предмет какой ведёте?
– Веду, а то, как же. Чистописание раньше вела – теперь не хочу, даже прописи отменили совсем. Так