Парижские тайны. Эжен Сю
еще не так стар, чтобы меня туда взяли.
– Бедняга! Поистине участь твоя печальна!
– Значит, вы думаете, если родичи в Лувре меня не примут, я могу надеяться, что ваш хозяин, перед которым я преклоняюсь, еще не зная его, может сжалиться надо мной?
– Видишь ли, к несчастью для тебя, наша ферма не дом призрения. Обычно мы позволяем калекам провести здесь ночь или день, а потом даем что-нибудь на дорогу – и да поможет им бог!
– Значит, мне нечего надеяться, что моя горькая участь смягчит вашего хозяина? – спросил слепой бандит со вздохом разочарования.
– Я сказал, что это у нас правило, однако наш хозяин может все решить по-другому. Если он согласится оставить тебя на ферме, тебе не придется ютиться в каком-нибудь углу, ты будешь одним из нас… как сегодня! И для сынка твоего найдется работа по его силам; ему будет с кого брать пример, да и добрыми советами его не обойдут. Наш почтенный кюре обучит его чтению вместе с другими деревенскими детьми, и он вырастет, как говорится, в благости и добре. Но для этого, понимаешь, надо завтра утром откровенно поговорить с нашей святой богородицей-заступницей.
– С кем, с кем? – удивился Грамотей.
– Так мы называем нашу хозяйку. Если она сжалится над тобой, считай, что все в порядке. Когда речь идет о милосердии, наш хозяин не отказывает ей ни в чем.
– Тогда я поговорю с ней сам, я сам поговорю! – радостно вскричал Грамотей, надеясь, что уже избавился от страшных когтей Сычихи.
Но Хромуля вовсе не разделял его радужные надежды; его нисколько не прельщала спокойная жизнь, обещанная старым крестьянином: он не собирался расти в благости и добре под опекой почтенного священника. У сына Краснорукого не было ни малейшей склонности к сельской жизни, да и по духу он далеко не походил на пасторального пастушка. Кроме того, верный заветам Сычихи, он не мог допустить, чтобы Грамотей избавился от их подлого деспотизма. Поэтому он решил вернуть к действительности слепого бандита, который уже размечтался о сельских радостях.
– Да, да, – повторял Грамотей. – Я поговорю с вашей богородицей-заступницей, и она сжалится надо мной… И я…
Но тут Хромуля изо всех сил пнул его в ногу и точно угодил в самое больное место.
Грамотей содрогнулся от неизъяснимой муки, не закончил фразу и смог только повторить:
– Да, я надеюсь, добрая госпожа сжалится надо мной…
– Бедный папочка! – вмешался Хромуля. – Ты, однако, забыл мою добрую тетушку, госпожу Сычиху, которая так тебя любит. Бедная тетя Сычиха!.. Но она тебя так не оставит, ведь ты это знаешь! Скорее уж она приедет сюда за тобой с нашим кузеном Крючком.
– Похоже, у этого слепого пройдохи престранные родичи, – с хитрющим видом прошептал Жан-Рене, подталкивая локтем свою соседку Клодину.
– Бессердечный олух! Как ты можешь смеяться над этими несчастными! – так же шепотом ответила доярка и, в свою очередь, так двинула Жана-Рене локтем, что чуть не сломала ему ребра.
– Госпожа Сычиха одна из ваших родственниц? – спросил старый