Под кожей – только я. Ульяна Бисерова
перстень с крупным зеленым камнем. Тот подбежал и быстро забормотал что-то, склонившись в поклоне, как перед наследным принцем. Лука мысленно усмехнулся, глядя на этот спектакль, и поймал себя на том, что испытывает странную, необъяснимую неприязнь к богатому родственнику друга.
– Дело-тьфу. Два-час, много-три – и весел-гуляй, деньги-карман, – горячо убеждал Флик.
Лука нахмурился. Он частенько подрабатывал на разгрузке барж в порту. Живые деньги, не талоны, да еще и целая десятка – щедрая плата за несколько часов работы. Но на сердце скребла неясная тревога.
– Деньги-хорош. Но я пас.
– Сам-голова, брат, – Флик старался сохранять невозмутимый вид, хотя Лука видел, что отказ друга его огорчил. – Сон-нет – приходи. Около Зелен-Конь, в два.
– Мир-я, – крикнул Лука, скидывая тяжелые запыленные ботинки. С большой кухни доносилось уютное шкворчание масла на раскаленной сковороде, а еще сытный дух оладий из картофельной муки.
– Сын, как дела? – спросила Йоана, окинув его быстрым и приметливым, особым – «медсестринским» – взглядом.
– Норм.
Лука налил в стакан воды и опустился на стул, чувствуя, как вся тяжесть дня, все груженые строительным мусором тачки разом навалились, придавили, погребли его под собой. Глаза слипались, а ведь он собирался еще прослушать лекцию и подготовиться к проверочной по гражданскому праву. В углу общественной кухни возилась со стиркой Моника, соседка по этажу. Трое ее погодок возились тут же. Йоана, пританцовывая под мурлыкающую музыку – как обычно, что-то из пыльного ретро, – подняла крышку жаровни, выпустив облако ароматного пара. Дети Моники подняли носы, как голодные волчата. Йоана весело им подмигнула.
– Клиника ночь-весь? Опять?
– Я не разговариваю на нидриге, дорогой. Так что будь любезен изъясняться, как все образованные и воспитанные люди, и не коверкать язык, на котором творил Гете.
Лука вздохнул. «Правильная» речь – «пунктик» Йоаны. Нидриг – живой, кипящий язык улиц. После войны народы перемешались: люди срывались с места, спасаясь от бомбежек, обстрелов, эпидемий и голода. Официальным языком в Гамбурге, как и сто лет назад, был немецкий. Но это, скорее, дань традиции: языки и наречия спеклись в плавильном котле в пылающий нидриг, в который каждый народ привнес свои словечки, звучные и краткие, легко ложащиеся на проговор. Фундаментом речи остался хохдойч, но усеченный до базовых слов, избавленный от галиматьи с временами, артиклями и падежами. Для Йоаны, кстати, немецкий вовсе не был родным языком, но она сокрушалась, когда маленький Лука приносил с улицы не только грязь на ботинках, но и мешанину из слов, надерганных из разных наречий. Но как было иначе? «Правильный» язык обитал в казенных учреждениях, банках и больницах, а нидриг раскатывался по улицам, гремел на судоверфи, стрекотал на рынках. Школьные упражнения по грамматике напоминали Луке бессмысленную, монотонную муштру прусских солдат армии Фридриха Вильгельма: вместо того, чтобы