Бродячие псы философии. Роман в рассказах. Роман Воликов
не то чтобы клуша, но какая-то домашняя вся, неинтересная. Скучно мне с ней стало, вот и расстались.
– Не жалеете? – сказал Иван Артамонович. – Жена – опора семьи, была бы дома, может, и не пошли бы опохмеляться и сейчас со мной здесь не сидели. А так сын без отца вырастет, плохо это безотцовщина, я сам с малолетства сирота, ничего хорошего в этом нет.
– Может, и жалею, – буркнул я. – Чего теперь-то? Поздно уже.
– Это вы правильно заметили, – сказал Иван Артамонович. – Всё, как говорится, нужно делать вовремя.
– А у вас, наверное, правнуков полон двор? – спросил я.
– Ошибаетесь, уважаемый, – сказал Иван Артамонович. – Я бобылем всю жизнь прожил и помер бесславно, сердце остановилось, когда вечернюю электричку ждал, на перроне не было никого, «Скорую помощь» вызвать или фельдшера позвать. Хотя в молодости до женского пола охоч был, и мне дамы навстречу шли. Так вот, поначалу всё обольстительно, шуры-муры, конфетки-бараночки, как про мою профессию узнают, сразу с глаз долой. А жаль, очень аппетитные барышни встречались, – Иван Артамонович зажмурил глазки и, вероятно, предался воспоминаниям.
– Это что же за профессия у вас такая? – спросил я.
– Специфическая, – ответил Иван Артамонович. – Палачом всю жизнь трудился. Приступил к делу при императоре Николае Александровиче, продолжил при Керенском, при большевиках очень много работы было. Перед самой войной на пенсию вышел, в Гомеле поселился, в оккупацию попал. Немцы про меня вынюхали, в магистрат пригласили, вежливо так говорят: или мы тебя «руссиш партизанен» на виселице вздёрнем, или ты на нас работаешь. Жить-то охота, куда деваться. Когда наши Гомель освободили, меня шлёпнуть хотели, один полковник из НКВД моё дело изучил, велел не трогать, обратно меня к прежнему ремеслу вернули. В последние годы, я, правда, больше наставником у молодежи был.
– Да уж, ну и работёнка, – сказал я. – По мне лучше говно месить.
– Так я и месил, – сказал Иван Артамонович. – Кто говно, а кто нет, это каждая конкретная власть в текущем моменте определяла, у меня на каждый акт приказ был, никогда никакого самоуправства. И должен вам ответственно заявить, уважаемый, с совестью у меня всегда всё в порядке было, и сон нормальный, здоровый, без всякого алкоголя или снотворных. Нет на мне никакой вины, если Вы на это намекаете.
– Да мне, собственно, всё равно, – сказал я. – Ваша жизнь была, её уже не переделаешь. А какие всё-таки перспективы у этого нашего сидения? – Я посмотрел на пустой шкалик. – Определиться бы хотелось – в рай или в ад?
– Перспективы? – Иван Артамонович показал на высокую дубовую дверь. – Вот она, наша перспектива, ни ручек, ни замков, сколько лет здесь торчу, ни разу не видел, чтобы открывалась. Вот и все наши перспективы.
– Как-то это нечестно, – сказал я. – Не ожидал от бога такой подставы.
«Нечестно, милый мой, – невесело подумал Иван Артамонович и посмотрел на пустое место на стуле, где только что сидел человек. – Нечестно,