Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник). Юрий Трусов
сваренная из меда, плодов и пряностей.
– Ты, Маринка, не смейся, – сказал Кондрат. – Для казачьей жинки это в самый раз…
– Казачья жинка – сабля вострая, – покачал головой Бурило. – Казак, настоящий сечевик, о жинке не думает. Он не гречкосей.
– Какой я теперь сечевик, дед? Уже сколько годов, как и Сечи нет. О жинке только думать и осталось, – с волнением приподнялся на своем ложе Кондрат.
– Ни к чему эти речи! Ни к чему, – замахал на него люлькой старик. – Ты чего приподнялся – ложись. Вот через три дня здоровым станешь, тогда по-казацки и на коня.
– Не в хвори дело, а казаковать не лежит уж душа.
– Не лежит, так ляжет! Хворь пройдет – и дурь твоя пройдет.
Но Кондрат на эти слова деда так яростно затряс головой, что его светлые волосы волнистыми струйками разметались по подушке.
Бурило был не рад, что вызвал у хворого такое душевное смятение. И он, отвлекая Кондрата от неприятных воспоминаний, спросил его о встрече с ордынцами. Выслушав, старик стал рассказывать смешную историю о том, как запорожец турецкого султана с крымским ханом обманул, а затем, как чумак потчевал попов горохом. Бурило рассказывал так смешно, что вскоре Кондрат и Маринка стали прыскать от смеха. Хохот их услышали соседи, и возле возка, на котором лежал Кондрат, собрался кружок хуторян. Они и не ведали до сих пор, что суровый знахарь может быть таким веселым рассказчиком.
Откровенная беседа
Через несколько дней Кондрат поднялся с постели. За год его отсутствия дома скопилось много работы, которая была под силу лишь мужчине. Нужно было починить хозяйственные постройки, поправить плетень, вырыть тайный погреб взамен старого для хранения запасов соленого мяса и сала. А там подоспела косовица, пришла пора собрать взращенный матерью урожай.
Только в воскресный день к вечеру Кондрат сумел освободиться от всех этих дел и пойти к Бур иле. Юноше хотелось поблагодарить деда за его помощь, а главное – увидеть Маринку.
Нарядившись в новый жупан, натянув мягкие сапоги, опоясавшись саблей покойного отца, Кондрат залихватски заломил шапку-кабардинку[11]. Он оседлал своего иноходца и выехал со двора.
Работа на свежем воздухе укрепила Хурделицу. Теперь он с наслаждением почувствовал, что по-прежнему крепко сидит в седле и с былой ловкостью может управлять низкорослой татарской лошадью. Не выдержав искушения, Хурделица дал коню шпоры. Застоявшийся за время болезни хозяина иноходец, казалось, был рад такой разминке и галопом понес седока вдоль по зеленому переулку.
Проскакав к центру слободы, где понор было погуще, он перевел своего иноходца на медленную рысцу и, озорно улыбнувшись, запел:
Пан Старостин[12] Козерацький,
Він їв хліб наш гайдамацький,
Як пустили панича
Без окупу й могорича,
То додому так погнав,
Що й cnacибi не сказав…
Его не по-юношески сильный низкий голос прорезал сонную тишину слободы. У плетней появились слобожане:
Запорожцы так называли свои папахи.
Сын старосты.