Стихи о любви (сборник). Тимур Кибиров

      Пора уже о школьном туалете

      речь завести. Затянемся бычком

      коротким от болгарской сигареты,

      припрятанным искусно за бачком

      на прошлой переменке. Я отпетый

      уже вполне, и папа Челкашом

      меня назвал в сердцах. Курить взатяжку

      учу я Фильку, а потом и Сашку.

      Да нет, конечно, не того! Того

      я потерял из вида. В Подмосковье

      теперь живем мы. Воин ПВО

      чуть-чуть косой, но пышущий здоровьем,

      глядит со стенда строго. Половой

      вопрос стоит. Зовется он любовью.

      Пусть я басист в ансамбле «Альтаир»,

      но автор «Незнакомки» мой кумир.

      И вот уж выворачивает грубо

      мое нутро проклятый «Солнцедар».

      Платком сопливым вытирая губы,

      я с пьяным удивленьем наблюдал

      над унитазом в туалете клуба

      боренье двух противных ниагар –

      струй белопенных из трубы холодной

      с кроваво-красной жижей пищеводной.

      Прости меня, друг юности, портвейн!

      Теперь мне ближе водки пламень ясный.

      Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн,

      или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно.

      К портвейну пририфмуем мы сырок

      «Волна» или копченый сыр колбасный.

      Чтоб двести грамм вобрал один глоток,

      винтом раскрутим темный бутылек.

      Год 72‑й. Сквозь дым пожарищ

      электропоезд движется к Москве.

      Горят леса, и тлеет торф. Товарищ,

      ты помнишь ли? В патлатой голове

      от зноя только тяжесть. Ты завалишь

      экзамены, а мне поставят две

      пятерки. Я переселюсь в общагу.

      А ты, Олежка, строевому шагу

      пойдешь учиться следующей весной…

      Лишь две из комнат – Боцмана и наша –

      мужскими были. Весь этаж второй

      был населен девицами – от Маши

      скромнейшей до Нинельки разбитной.

      И, натурально, сладострастья чашу

      испил я, как сказал поэт, до дна.

      Но помнится мне девушка одна.

      Когда и где, в какой такой пустыне

      ее забуду? Твердые соски

      под трикотажной кофточкою синей,

      зовущейся «лапшою», вопреки

      зиме суровой крохотное мини

      и на платформе сапоги-чулки.

      В горячей тьме топчась под Джо Дассена,

      мы тискали друг друга откровенно.

      А после я уламывал своих

      сожителей уйти до завтра. Пашка

      не соглашался. Наконец одних

      оставили нас. Потную рубашку

      уже я скинул и, в грудях тугих

      лицом зарывшись, торопливо пряжку

      одной рукой отстегивал, другой

      уже лаская холмик пуховой.

      И наконец, сорвав штаны, оставшись

      уже в одних носках, уже среди

      девичьих