Развяжи петли холщовые. Владислав Фолиев
то, что мы настолько ничего в действительности не знаем о том, что происходило и происходит в сознании окружающих нас людей, что без общения, именно общения искреннего, душевного, мы не в силах делать справедливые выводы о них, – мы способны лишь предполагать, слепо пытаться попасть в их сущность. Это и дает нам одну из богатейших возможностей для развития нашей личности – возможность «открывать» малознакомого или вовсе не знакомого нам человека, чтобы определить наше истинное, исходящее из глубокого отношение к нему.
Вся эта попытка сближения отчима со мной говорила о том, что он достиг момента, когда жизнь его потребовала общения в лице человека, которого можно научить, которому можно подсказать; он хотел перенести свои годы в кого-то, чтобы они не были обесценены временем. Своих детей у него не было, родители умерли, и оставался только старший брат.
В конце нашего разговора он будто с каким-то чувством опоздания произнес: «Ты знай: если что, я всегда готов выслушать тебя…», – тут он хотел было продолжить, но после паузы сказал: «Да, вот так». Я поблагодарил его за разговор, ушел к себе в комнату, а затем вышел на ночную улицу.
Мама моя была женщиной симпатичной, хрупкой, выше среднего роста. На момент моего приезда ей было 47. Я редко разговаривал с ней о чем-то глубоком, тревожащем меня. У нее был сложный характер, и часто бывало, что по отношению ко мне она становилась слишком резка, из-за чего я обижался, подолгу храня на нее обиды, которые и были барьером для моего доверия к ней. Конечно, она заботилась обо мне, иногда даже больше, чем мне было необходимо, была ласковой, но в моменты ее пылкости, неоправданной упрямости и извержения в мой адрес задевающих слов я оглушался, и тогда добрые воспоминания надолго перекрывались этими плохими. Собираясь сказать ей что-то интимное, я тут же задумывался: «А не будут ли мои слова использованы против меня в споре?» Меня пожирало чувство обиды, злости за то, что моя мать – не та идеализированная женщина, которая является для сына не только женщиной, его родившей и проявляющей естественную заботу, но и другом, готовым выслушать и подсказать; за то, что я, будучи ребенком, обижаемым сверстниками, могу быть обижен собственной матерью.
Но все же с возрастом барьер этот стал разрушаться, я учился открываться и, прежде всего, самому себе. Я все чаще и глубже стал обращаться к собственному «я», искать ему объяснения; я видел себя ребенком и отпускал. Но несмотря на это, я так и продолжал испытывать к матери лишь любовь вынужденную, необходимую.
Почти все время вне работы этим летом я проводил в стенах своей квартиры, изредка видясь со старым другом. Я тонул в художественной литературе, пытался писать что-то сам. Несколько раз в неделю я созванивался с Сашей и Лилей, и это радовало меня больше всего. При каждом звонке они очень веселили меня, и настроение мое с их голосом сразу подлетало. Они жили в крупном курортном городе, где работали официантами в прибрежном ресторане, от которого в двух километрах снимали