Калейдоскоп юности. Эрнст Паулевич Лютц
обратно на своё место. Я разглядываю её с интересом учёного, препарирующего лягушку.
– Я так понимаю, Вы не в настроении говорить о моих делах, так может мне и не нужна никакая отработка? – размышляю вслух я.
– Даже не думай. Уж я-то постараюсь, чтобы ты научился уважать правила, – шипит девушка.
– А я считаю, что у Вас может быть личный интерес в моём наказании, поэтому подаю прошение, чтобы сменить мне тюремщика.
– Ах ты наглая, зарвавшаяся европейская рожа, – скрежещет она.
– Я требую, чтобы это было записано в протоколе – член дискома оскорбляет студента, – я киваю парочке, что всё ещё слушает нас. – Я имею право на защиту.
– Только посмей ещё раз открыть рот, и я тебя! – взбешённая девушка в бессилии орёт на меня, когда входная дверь открывается, а на пороге оказывается один из учителей.
– О! Вы очень вовремя, Сейджи-сенсей, у меня есть вопросы по поводу отношения к студентам в Дисциплинарном Комитете, – обращаюсь я к мужчине лет сорока. Это наш преподаватель японской литературы. Один из немногих учителей, с которым у меня хорошие отношения, и кто относится ко мне непредвзято. В конце концов, мне повезло.
– Да уж, я слышу, что тут не всё в порядке, Эрнст-кун, – он заходит и обстоятельно смотрит на всех присутствующих. – Может быть кто-то хочет объяснить, что происходит?
– Да, я охотно дам свои показания. О том, как исполнительные члены Комитета относятся к иностранцам, а также, я подозреваю, страдают дедовщиной по отношению к своим кохаям, которые боятся своих сенпаев.
– Я бы хотел выслушать всех присутствующих, – дипломатично проговорил учитель. – Но, раз ты первым вызвался, то давай начнём с тебя.
Он расположился за столом, выстроив нас напротив, и мы по очереди стали описывать произошедшее. Сейджи-сенсей был явным гуманитарием, как по складу ума, так и по виду. Он был высок для японца, довольно худ и суховат, на носу он постоянно носил очки в тонкой оправе, а говорил немного тише, чем остальные, но достаточно громко, чтобы его слышали. Это заставляло как бы прислушиваться к его словам и создавать тишину, пока он говорит. Он всегда носил светло-серый костюм в идеальном состоянии и походил в нём на профессора какого-нибудь университета. Его любовь к литературе была просто безгранична, и на её почве мы и сблизились. Помимо своей основной работы, он был куратором литературного клуба, в котором состоял и я. И, хотя он никогда не демонстрировал ко мне особого расположения или симпатии, мои отношения с ним были заметно теплее, чем с остальными учителями.
Выслушивая нас, он всё больше хмурился и становился мрачнее. Было видно, что скандал явно не разрешится так просто, как хотелось бы нам всем. Конечно, моя доля вины в нём была, как подстрекателя, но образ благородного дискомовца, который защищает порядок в школе непредвзято и справедливо, был испачкан довольно сильно и без моего участия. В конце концов, учитель вздохнул и посмотрел на часы.
– Я обязательно вынесу этот вопрос на обсуждение с другими