Облако в штанах. Владимир Маяковский

      Листочки.

      После строчек лис —

      точки.

      Земля!

      Дай исцелую твою лысеющую голову

      лохмотьями губ моих

      в пятнах чужих позолот.

      Дымом волос над пожарами глаз из олова

      дай обовью я впалые груди болот.

      Ты! Нас – двое,

      ораненных, загнанных ланями,

      вздыбилось ржанье

       оседланных смертью коней,

      Дым из-за дома

      догонит нас длинными дланями,

      мутью озлобив глаза

      догнивающих в ливнях огней.

      Сестра моя!

      В богадельнях идущих веков,

      может быть, мать мне сыщется;

      бросил я ей окровавленный песнями рог.

      Квакая, скачет по полю

      канава, зеленая сыщица,

      нас заневолить

      веревками грязных дорог.

      Девушка пугливо куталась в болото,

      ширились зловеще лягушечьи мотивы,

      в рельсах колебался рыжеватый кто-то,

      и упорно в буклях проходили локомотивы.

      В облачные пары сквозь солнечный угар

      врезалось бешенство ветряной мазурки,

      и вот я – озноенный июльский тротуар,

      а женщина поцелуи бросает – окурки!

      Бросьте города, глупые люди!

      Идите голые лить на солнцепеке

      пьяные вина в меха-груди,

      дождь-поцелуи в угли-щеки.

      По эхам городов проносят шумы

      на шепоте подошв и на громах колес,

      а люди и лошади – это только грумы,

      следящие линии убегающих кос.

      Проносят девоньки крохотные шумики.

      Ящики гула пронесет грузовоз.

      Рысак прошуршит в сетчатой тýнике.

      Трамвай расплещет перекаты гроз.

      Все на площадь сквозь туннели пассажей

      плывут каналами перекрещенных дум,

      где мордой перекошенный,

       размалеванный сажей

      на царство базаров коронован шум.

      Адище города окна разбили

      на крохотные, сосущие светами áдки.

      Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,

      над самым ухом взрывая гудки.

      А там, под вывеской, где сельди из Керчи —

      сбитый старикашка шарил очки

      и заплакал, когда в вечереющем смерче

      трамвай с разбега взметнул зрачки.

      В дырах небоскребов, где горела руда

      и железо поездов громоздило лаз —

      крикнул аэроплан и упал туда,

      где у раненого солнца вытекал глаз.

      И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —

      ночь излюбилась, похабна и пьяна,

      а за солнцами улиц где-то ковыляла

      никому не нужная, дряблая луна.

      Через час отсюда в чистый переулок

      вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

      а я вам открыл столько стихов шкатулок,

      я – бесценных слов мот и транжир.

      Вот