Псалом бурь и тишины. Розанна А. Браун
ручеек река поток течь течь течь течь наполняться и спадать бежать катиться струиться без остановки без конца.
Он был единственной дождевой каплей, летящей к горе Мираззат. Он был горным ручьем, торопливо бегущим в узком ущелье. Он был ревущей в предгорьях Гоньямой-рекой, он был широко разлившейся по равнине Гоньямой-рекой, текущей вперед в бесконечном цикле полноводья и засухи. Его мысли не были мыслями, потому что мысли свойственны простым существам вроде людей. Что за нужда ему была в мыслях, если он существовал целые эпохи, вздуваясь и опадая, меняя русло и прогрызая себе дорогу в камне? Он был чистым движением и мощью, он был бесконечностью, он был течением…
Нет. Нет. Малик не был ничем из этого. Эти воспоминания принадлежали не ему, но существу, так глубоко связанному с рекой Гоньямой, что он и река были единым целым. Малик еще оставался самим собой, но неизвестно, как долго этому быть, потому что граница, отделявшая его разум от разума Царя Без Лица, разрушалась.
Ручеек река поток ручеек река поток быстрина разлив рассвет закат рассвет закат – нет, надо выбираться из этого – ручеек река поток ручеек река поток излучина плес перекат рыба и лодки и сети и пойма и ручеек река поток – и сквозь это мелькание начали пробиваться образы, они всплывали и лопались, как пузыри на мелководье.
Темница без стен, без тока времени под расколотыми небесами. Человек с темными глазами и еще более темной печалью.
«Поведай мне, как оживить мертвых», – сказал Фарид, и тут пузырь лопнул.
Возник дворец – нет, не просто дворец. Серебряные колонны Ксар-Алахари, но в другое время, при другой царице. Ребенок, вырванный из этого мира рукой матери, – крик, вырвавшийся из его горла, – нет, не его, это закричал Идир, когда был убит его единственный сын. Закончилась война, возникла держава, возросла тысячелетняя ненависть.
Другой пузырь, другое воспоминание. Царица среди высоких каменных стен, перед статуей, покрытой белыми крылатыми существами, воздух дрожит от божественной силы. Снова сменилось видение, и вот он лежит на дне своей реки, вокруг него мерно колышутся водоросли. Он тянет голову вверх, к миру людей, к тому, чего никогда не может произойти. Сквозь поверхность реки на него смотрит лицо – та же царица, что и в предыдущем воспоминании, но более молодая и менее истерзанная физически и душевно.
Чего ты хочешь? – спросил Малик, но не на языке слов, а на языке омутов, порогов и набегающих на берег волн – языке магии. Глаза Баии искрятся смехом, а его сердце набухает желанием и тоской – он растерян, потому что чего можно желать, если он уже беспределен? – Ты хочешь увидеть, как падет империя Кеннуа?
Я не хочу видеть, как падет Кеннуа, – пропела она в ответ, и чего только не отдал бы он, чтобы возлечь с ней под солнцем пустыни, чтобы ощутить кожей прикосновение ее щеки. – Я хочу видеть, как Кеннуа горит.
Но он уже знал об обреченной на трагедию любви между Идиром и Баией. Можно ли как-нибудь направить течение памяти в сторону Обряда Обновления?
Но ни один рассудок