На волжских рубежах. Сталин и Сталинград. Николай Фёдорович Шахмагонов

      – Зачем так сказали? Вы же знаете…

      – Да, да, я знаю, всё знаю. Знаю, что вы любить Афанасий Петрович, – Зигфрид отчего-то стал вдруг волноваться и снова коверкать и слова, и падежи. – Но так надо. Иначе не понять… Здесь не понять, почему я так с вами, Настья… Ну так отношусь…

      В волнении он, как всегда, говорил на русском нечётко и неровно, хотя старался говорить лучше. Он ещё прежде объяснил, что просит говорить с ним на русском, потому что ему нужна тренировка. И обычно, когда всё спокойно, он говорил довольно чисто. Но вот почему он вдруг теперь стал волноваться, Настя поняла не сразу.

      Он помолчал, молчала и Настя, не знала, что говорить и как реагировать. Её было сейчас важно одно – установить связь с центром, установить связь с Ивлевым. Но Зигфрид не спешил объяснять, как и что делать в городе, он почему-то волновался всё более и вдруг сказал:

      – Я полюбить вас, Настья…

      – Что? – спросила она, и у неё всё замерло внутри, поскольку она почувствовала в этом большую угрозу для себя: «Неужели придётся ради выполнения задания идти на связь с Зигфридом?»

      Но проницательный Зигфрид, вероятно, уловил испуг Насти, потому что поспешил сказать:

      – Нет-нет… Не бояться… Нет вам бояться. Я уважать ваше чувство к Афанасию Петровичу и уважаю его тоже. Нет. Не надо думать, – он посмотрел ей в глаза, – Нет… Просто вам знать, что очень сильно Ich liebe Sie, – произнёс он по-немецки «я люблю вас» и тут же поправился: – Нет, я хотеть сказать эти слова по-русски, не по-немецки, хотел сказать, что я сильно любить вас, Настя, – сделал паузу и сказал уже совершенно чётко и правильно, поскольку, видимо, совершённое признание сняло некоторую часть волнения и напряжения: – Я, я любить… Нет-нет, я, я люблю вас, Настя.

      Этот короткий монолог нелегко дался Зигфриду, германскому офицеру, который, если следовать правилам, принятым с восшествия на престол люмпенов и бакалейщиков, мог просто, ничего не спрашивая и не объясняя, сделать с этой девушкой всё, что ему угодно. Но он волновался, он даже оговаривался и старался исправить оговорки, объясняясь по-русски, и Настя не могла не оценить этого душевного порыва и ещё раз убедилась в том, что этот немец не только с немецкими корнями, но и хоть с весьма отдалёнными, но русскими, не такой как все. Он не вызывал отвращения, как вся эта бескультурная, оголтелая, грубая и жестокая масса животных, что встречалась на каждом шагу в разведцентре абвера.

      Что она могла сказать? В данном случае её единственной защитой, как ей казалось, была любовь к Афанасию Петровичу, глубоко, судя по всему, что она знала, уважаемому Зигфридом. И она воспользовалась этой зашитой:

      – Я очень люблю Афанасия Петровича.

      – Моя понимай, – снова разволновался Зигфрид, – Я ничего не делай. Вы, Настья, быть спокоен.

      И перешёл к делу.

      В эти минуты Насте стало даже немножечко жаль Зигфрида, хотя он был враг, хотя, может, и не такой лютый, как все вокруг, но враг…