Соборяне. Повести и рассказы. Николай Лесков
Савелий ко вдове, выставлявшей на свое открытое крылечко белый столик, за которым компания должна была пить чай.
– Варнаша мой? А Бог его знает, отец протопоп: он, верно, оробел и где-нибудь от вас спрятался.
– Чего ж ему в своем доме прятаться?
– Он вас, отец протопоп, очень боится.
– Господи помилуй, чего меня бояться? Пусть лучше себя боится и бережет, – и Туберозов начал рассказывать Дарьянову и Серболовой, как его удивил своими похождениями вчерашней ночи Ахилла.
– Кто его об этом просил? Кто ему поручил? Кто приказывал? – рассуждал старик и отвечал: – никто, сам вздумал с Варнавой Васильичем переведаться, и наделали на весь город разговоров.
– А вы, отец протопоп, разве ему этого не приказывали? – спросила старушка.
– Ну, скажите пожалуйста: стану я такие глупости приказывать! – отозвался Туберозов и заговорил о чем-то постороннем, а меж тем уплыло еще полчаса, и гости стали собираться по домам. Варнава все не показывался, но зато, чуть только кучер Серболовой подал к крыльцу лошадь, ворота сарая, скрывавшего учителя, с шумом распахнулись, и он торжественно предстал глазам изумленных его появлением зрителей.
Препотенский был облачен во все свои обычные одежды и обеими руками поддерживал на голове своей похищенные им у матери новые ночвы, на которых теперь симметрически были разложены известные человеческие кости.
Прежде чем кто-нибудь мог решить, что может значить появление Препотенского с такою ношей, учитель прошел с нею величественным шагом мимо крыльца, на котором стоял Туберозов, показал ему язык и вышел через кладбище на улицу.
Гости просвирни только ахнули и не утерпели, чтобы не посмотреть, чем окончится эта демонстрация. Выйдя вслед за Варнавой на тихую улицу, они увидали, что учитель подвигался тихо, вразвал, и нес свою ношу осторожно, как будто это была не доска, укладенная иссохшими костями, а драгоценный и хрупкий сосуд, взрезь с краями, полный еще более многоценною жидкостью; но сзади их вдруг послышался тихий, прерываемый одышкой плач, и за спинами у них появилась облитая слезами просвирня.
Бедная старуха дрожала и, судорожно кусая кончики сложенных вместе всех пяти пальцев руки, шептала:
– Что это он? что это он такое носит по городу?
И с этим, уразумев дело, она болезненно визгнула и, с несвойственною ее летам резвостью, бросилась в погоню за сыном. Ветхая просвирня бежала, подпрыгивая и подскакивая, как бегают дурно летающие птицы, прежде чем им подняться на воздух, а Варнава шел тихо; но тем не менее все-таки трудно было решить, могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего сына, потому что он был уж в конце улицы, которую та только что начинала. Быть или не быть этому – решил случай, давший всей этой процессии и погоне совершенно неожиданный оборот.
В то самое время, как вдова понеслась с неизвестными целями за своим ученым сыном, откуда-то сверху раздалось громкое и веселое:
– Эй! ур-р-ре-ре: не бей его! не бей! не бей!
Присутствовавшие