Соборяне. Повести и рассказы. Николай Лесков
утешительница, а не забавница.
– Что ты ему внушаешь, Никола. Ты лучше расскажи, как она тебя ожесточила-то? Как откуп-то сделала? – посоветовал протопоп.
– Что, отец протопоп, старое это, сударь.
– Наитеплейше это у него выходит, когда он рассказывает, как он ожесточился, – обратился Туберозов к присутствующим.
– А уж так, батушка, она, госпожа моя, умела человека и ожесточить и утешить, и ожесточала и утешала, как разве только один Ангел Господень может утешить, – сейчас же отозвался карлик. – В сокровенную души, бывало, человека проникнет и утешит, и мановением своим всю благую для него на земли совершит.
– А ты, в самом деле, расскажи, как это ты ожесточен был?
– Да, расскажи, Николаша, расскажи!
– Что ж, милостивые государи, смеетесь ли вы или не смеетесь, а вправду интересуетесь об этом слышать, но если вся компания желает, то уже я ослушаться не смею, расскажу.
– Пожалуйста, Николай Афанасьич, рассказывай.
– Расскажу, – отвечал, улыбнувшись, карлик, – расскажу, потому что повесть эта даже и приятна.
С этими словами карлик начал.
Глава третья
– Это всего было чрез год как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины, они и изволят говорить: «Какой же, – говорят, – я тебе, Николай, подарок подарю?» «Матушка, – говорю, – какой мне еще, глупцу, подарок? Я и так всем свыше главы моей доволен». «Нет, – изволят говорить, – я думаю тебя хоть рублем одарить». Что ж, я отказываться не посмел, поцеловал ее ручку и говорю: «Много, – говорю, – вашею милостью взыскан», – и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про родных, пред днем Ангела, и заплакал.
А Марфа Андревна видят это, потому что я напротив их кресла на подножной скамеечке всегда вязал, и спрашивают: «Что ж ты это, – изволят говорить, – Николаша, плачешь?» «Так, – отвечаю, – матушка, что-то слезы так…» – да и знаете, что им доложить-то, отчего плачу, и не знаю. Встал, ручку их поцеловал, да и опять сел на свою скамеечку. «Не извольте, – говорю, – сударыня, обращать взоров ваших на эту слабость, это я так, сдуру, эти мои слезы пролил».
И опять сидим да работаем; и я чулок вяжу, и они чулочек вязать изволят. Только вдруг они этак повязали, повязали и изволят спрашивать: «А куда же ты, Николай, рубль-то денешь, что я тебе завтра подарить хочу?» «Тятеньке, – говорю, – сударыня, своему при верной оказии отправлю». «А если, – говорят, – я тебе два подарю?» «Другой, – докладываю, – маменьке пошлю». «А если три?» «Братцу, – говорю, – Ивану Афанасьевичу».
Они покачали головкой да изволят говорить: «Много